Сегодня утром я получила Вашу посылку. Благодарю Вас за вложенную в нее записку. Я вполне сопереживаю желанию свободы и отдыха, которое пробуждает в Вас майское солнышко. Боюсь, что в теплые весенние и летние дни Корнхилл вряд ли кажется Вам более желанным местом, чем тюрьма для узников. Мне жаль думать, что вы трудитесь за письменным столом в такую приятную погоду. Я же обладаю свободой гулять по болотам, но когда я отправляюсь туда одна, все напоминает мне о тех временах, когда рядом со мной были мои сестры, и болота кажутся мне необитаемым, бесформенным, одиноким, навевающим печаль пространством. Эмили особенно любила болота, и нет ни одного покрытого вереском бугорка, ни одной ветки папоротника, ни одного нового листочка черники, ни одного порхающего жаворонка или коноплянки, которые не навевали бы мне мысли о ней. А Энн обожала дали, и когда я оглядываюсь вокруг, я вижу ее в голубых оттенках, бледной дымке, волнах и тенях на горизонте. Посреди холмов мне вспоминаются строчки и строфы из их стихов – когда-то я любила их, но сейчас я не решаюсь их прочитать, и часто мне хочется испить хотя бы глоток забвения и забыть многое из того, чего мне никогда не суждено забыть, пока жив мой ум. Многие вспоминают своих усопших родственников с грустным умиротворением, но, я думаю, эти люди не наблюдали за ними во время затяжной болезни и не были с ними рядом в их последние мгновения, ведь именно эти воспоминания ночью витают у изголовья, а утром встают вместе со мной. Но в конце всего существует Великая Надежда. Сейчас они вкушают Вечное Блаженство».
В это время ей приходилось писать многочисленные письма авторам, которые посылали ей свои книги, и незнакомцам, выражавшим восхищение ее произведениями. Следующее письмо было ответом одному корреспонденту из второй категории, одному молодому человеку из Кембриджа:
«23 мая 1850.
Совсем не стоило извиняться за «подлинность чувства, за истинное, неподдельное движение души», которые побудили Вас написать письмо, на которое я вкратце отвечаю.
Разумеется, для меня «имеет какое-то значение» тот факт, что мои произведения находят отклик у чувствительного сердца и благородного ума; без сомнения, для меня много значит, что мои детища (какими бы они ни были) находят приют, признание, снисхождение у щедрого разума и дружеской руки. От души приглашаю Вас взять Джейн, Каролайн и Шерли себе в сестры и верю, что они часто будут говорить со своим приемным братом, когда ему одиноко, и утешать его в минуты печали. Если они не в состоянии почувствовать себя как дома в голове думающего, сочувствующего человека и распространить в его сумерках бодрящий, уютный свет, это их вина; в таком случае они не столь любезны, не столь милостивы и не столь
Какое значение имеет то, что часть Вашего удовольствия от таких существ имеет источник в поэзии Вашей собственной юности, а не в магии их поэзии? Что из того, что, возможно, через десять лет Вы улыбнетесь, вспомнив свои сегодняшние мысли, и увидите в ином свете и «Каррера Белла» и его произведения? Для меня эти соображения не умаляют ценности того, что Вы сейчас чувствуете. У юности есть своя романтика, а у зрелости своя мудрость, как у утра и весны есть своя свежесть, у полудня и лета своя сила, у ночи и зимы свой покой. Каждое свойство хорошо в свое время. Мне приятно было получить Ваше письмо, и я благодарю Вас за это.
Каррер Белл».
В начале июня мисс Бронте поехала в столицу и осталась очень довольна своим визитом. В соответствии с предварительной договоренностью, ее общение было ограничено очень узким кругом лиц; она пробыла там лишь две недели, опасаясь возбуждения и переутомления, которые неизменно сопровождали малейшее колебание ее хрупкого организма.
«12 июня.
С тех пор, как я тебе написала последнее письмо, у меня было немного времени побыть наедине с собой, за исключением совершенно необходимого отдыха. В целом, однако, у меня пока все хорошо, и я гораздо меньше страдаю от усталости, чем в прошлый раз.