Жизнь Шарлотты Бронте

Маленькая коробка, адресованная мне, пришла одновременно с большой, адресованной папе. Когда ты впервые сказала мне, что заказала раму для портрета герцога и даришь ее мне, часть меня восстала против таких излишеств, но сейчас, когда я снова смотрю на него, я не могу не признать, что эта мысль осенила тебя очень кстати. Это действительно его образ, и как сказал папа, увидев его, он совсем не похож на другие портреты; не только выражение, но даже форма головы сильно отличаются и имеют гораздо более благородный вид. Это мое сокровище. Дама, оставившая для меня пакет, кажется, миссис Гор. В пакете находилась одна из ее вещей, «Хамильтоны», и очень любезная дружеская записка, в которой ко мне обращаются как к «Дорогой Джейн». Папа, кажется, очень доволен портретом, как и несколько человек, которые видели его, за одним существенным исключением: наша старая служанка упрямо твердит, что портрет не похож, что я на нем слишком старая. Но так как она с таким же упорством утверждает, что портрет герцога Веллингтонского – это портрет «хозяина» (т. е. папы), боюсь, ее мнению не стоит придавать большого значения. Без сомнения, она путает свои воспоминания обо мне в детстве с сегодняшними впечатлениями. Прошу выразить мое почтение твоей матери и сестрам.

Твоя крайне неблагодарная (как ты того и желаешь)

Ш. Бронте».

Легко можно предположить, что два человека, живущих вместе, как мистер Бронте и его дочь, почти во всем полагающиеся друг на друга для общения и очень сильно (хотя и не демонстративно) любящие друг друга, что эти два последних члена семьи испытывают иногда глубокую тревогу о здоровье друг друга. Нет ни одного письма из тех, что я читала, в котором бы она не упоминала о своем отце именно в этом отношении. Или она благодарит Бога с искренностью и прямотой за то, что он чувствует себя хорошо, или же его беспокоят какие-нибудь возрастные немощи, и она упоминает об этом, а затем как бы вздрагивает, как будто дотронувшись до болячки, которую не следовало задевать. Он, в свою очередь, замечал каждое недомогание своего единственного выжившего ребенка, преувеличивал его и иногда доходил до крайней степени беспокойства, как в рассказанном ею эпизоде, когда, встревоженный письмом ее подруги о ее суровой простуде, он не мог успокоиться, пока не послал гонца с «посохом в руке» за четырнадцать миль, чтобы своими глазами убедиться в ее действительном состоянии, вернуться и доложить об этом.

Очевидно, она чувствовала, что эта естественная тревога, которую испытывали ее отец и подруга, усугубляли ее нервное состояние, когда она болела; в следующем письме она выражает горячее желание, чтобы о ее здоровье говорилось как можно меньше.

«7 августа.

Я очень сожалею, что позволила словам, которые ты упоминаешь, сорваться с моих губ, раз они оказали на тебя неприятное воздействие, но постарайся изгнать всю тревогу и, разве что тебе крайне не по душе сдержанность, позволь мне присовокупить серьезную просьбу, чтобы ты больше не говорила со мной на эту тему. Неприкрытая и крайне раздражающая тревога других наводит меня на мысли, которые начинают оказывать губительное воздействие, где бы они ни зародились, и против которых любое религиозное или философское размышление порой совершенно бессильно и подчинение которым – это жестокая и страшная судьба – судьба прежде всего того, кто живет под дамокловым мечом. Я должна была умолять отца принять это во внимание. Мою нервную систему легко расшатать. Мне следует контролировать ее с помощью рациональности и хладнокровия, но для этого я должна решительно сопротивляться любому выражению опасений, пусть сделанному из добрых побуждений, но слишком досадному. У меня нет никаких сил нести ответственность за то, сбудутся эти опасения или нет. В настоящий момент я чувствую себя неплохо. Слава Богу! Мне кажется, что папе не хуже, но он жалуется на слабость».

Глава 7

Ее отец всегда беспокоился о том, чтобы у нее в жизни были какие-нибудь перемены, так как он не мог не замечать их благотворного воздействия, как бы она вначале ни противилась отъезду из отчего дома. Этим августом ее пригласили провести неделю около Боунесс, где снимал дом сэр Джеймс Кэй Шатллворт. Однако она пишет: «Я согласилась поехать против своей воли, главным образом, чтобы сделать папе приятное, ведь мой отказ очень огорчил бы его, но я не люблю оставлять его одного. Мне представляется, что ему не хуже, но он все еще жалуется на слабость. Неправильно ожидать горя и всегда с опаской смотреть в будущее, но я считаю горести обоюдоострым мечом, который режет в двух местах: память об одной потере влечет за собой ожидание другой».

Во время этого визита в Брайери, куда леди Кэй Шаттлворт любезно пригласила меня, чтобы представить мисс Бронте, состоялось наше знакомство. Если я скопирую свое письмо, написанное вскоре после этого подруге, которая очень интересовалась ее произведениями, я, наверно, более правдиво и живо передам мои первые впечатления, чем превращая мои тогдашние слова в более пространное описание.