Жизнь Шарлотты Бронте

Начнем с Трафальгарской площади. Я вполне разделяю Ваш с Метой[216] вкус. Я всегда думала, что это приятное место (и приятное зрелище). Вид, открывающийся с вершины той лестницы, всегда поражал меня своим величием и внушительностью, включая и колонну Нельсона, а вот без фонтанов я могла бы обойтись. О Хрустальном дворце я думаю точно так же, как и Вы.

Затем я полагаю, что Вы справедливо отзываетесь о лекции Теккерея. Вы правильно делаете, отметая одиозные сравнения и нетерпеливо гневаясь на избитую болтовню об «отсутствии новизны» – этот жаргон просто доказывает, что те, кто его обычно использует, способны лишь к грубой и слабой оценке; что они неспособны различить между оригинальностью и новизной; что они не обладают тем тонким восприятием, которое, обходясь без особого раздражителя, заключающегося в вечно новом предмете, может получить удовольствие от свежей трактовки. Такие критики не станут восхищаться красотой летнего утра; с упоением бранящие свою кухарку за то, что она не приготовила нового пикантного блюда на завтрак, они останутся бесчувственны к восходу солнца, росе и ветерку: ведь в них «отсутствует новизна».

Не семья ли мистера Х. повлияла на Ваше отношение к католикам? Признаюсь, я не могу жалеть о надвигающейся перемене. Среди романтиков есть, без сомнения, хорошие, очень хорошие люди, но система эта не такова, чтобы вызвать Вашу симпатию. Взгляните на то, как папизм снял маску в Неаполе!

Я прочла «Трагедию Святой». Как «произведение искусства» книга эта, как мне кажется, превосходит «Элтона Лока» и «Дрожжи»[217]. Она, может быть, неверна, написана грубо и неровно, и все же там есть страницы, на которых глубокие струны человеческой души затронуты рукой, которая имеет силу, даже когда она дрожит. Мы видим во всем (мне кажется), что Елизавета никогда не обладала совершенно здоровой психикой. С того времени, когда она была «маленькой идиоткой», как она сама себя называет с преувеличенным самоуничижением, до того часа, когда она стонала на смертном одре, погружаясь в видения, сквозь все ее существование проходит легкое помешательство. Это хорошо: это правда. Благоразумный ум и здоровый интеллект разбили бы вдребезги власть священника, защитили бы ее естественные привязанности от его контроля, как львица защищает свое потомство, и сделали бы ее столь же верной своему мужу и детям, как Ваша маленькая Мэгги была верна своему Франку. Только ум, ослабленный каким-либо роковым изъяном, мог настолько быть подвержен влиянию, как ум этой несчастной святой. Но какие мучения, какая борьба! Я редко плачу над книгами, но читая эту, я пролила много слез. Когда Елизавета повернулась лицом к стенке, я закрыла книгу – продолжения не требовалось.

В этой трагедии затронуты глубокие истины – именно затронуты, а не выявлены полностью; истины, которые вызывают особую жалость – сострадание, подогреваемое гневом и горькое от боли. Это не поэтическая фантазия, мы знаем, что такие вещи происходили, что умы бывали в подчинении, что целая жизнь бывала бесцельно растрачена.

Мой добрый привет и почтение мистеру Гаскеллу и, хотя я не видела Марианну, я умоляю и ей передать мою любовь, как и всем остальным. Не могли бы Вы также постараться передать поцелуйчик милому и опасному маленькому существу Джулии? Она исподтишка завладела частичкой моего сердца, которую я так и не могу разыскать с тех пор, как я ее впервые увидела.

С искренней симпатией.

Ваша

Ш. Бронте».

В конце этого письма она говорит о моей маленькой девочке, с которой ее связывала сильная взаимная симпатия. Ребенок вкладывал свою маленькую ладошку в руку мисс Бронте, едва ли более крупную, и обе получали удовольствие от этого как будто от тайной ласки. Но однажды, когда я попросила Джулию показать ей дорогу в одну из комнат, мисс Бронте поежилась: «Не просите ее ничего для меня делать. Было так замечательно, когда она спонтанно совершала по отношению ко мне свои маленькие благодеяния».

Как иллюстрацию ее отношения к детям, я могу процитировать ее слова из другого письма ко мне:

«Когда я вновь увижу Флоренс и Джулию, я буду ощущать себя робким поклонником, на расстоянии наблюдающим за предметом своих чувств и к которому в своем шутовском обличье он не решается приблизиться. Вот самое ясное объяснение моих чувств к детям, которые мне нравятся, но для кого я чужой человек, а каким детям я не являюсь чужой? Они кажутся мне загадочными; их разговор и повадки продиктованы раздумьями в полувосхищении, полунедоумении».

Следующий отрывок – это часть длинного письма ко мне, датированного 20 сентября 1851: