Жизнь Шарлотты Бронте

Болезнь вскоре вновь вернулась. Она была очень больна, и лекарства неожиданно усугубили особую слабость ее организма. Мистер Бронте был ужасно обеспокоен состоянием своего единственного оставшегося в живых ребенка, так как она дошла до последнего предела истощения из-за того, что уже неделю не могла проглотить ни кусочка. Она подкреплялась и получала все свое пропитание, выпивая с ложечки полчашки жидкости в течение целого дня. Тем не менее, чтобы не беспокоить отца, она не лежала в постели и терпеливо в одиночестве преодолевала худшие часы.

Когда она начала поправляться, она нуждалась в моральной поддержке, и тогда она уступила просьбам своей подруги навестить ее. В течение всей болезни мисс Бронте мисс Х. желала приехать к ней, но Шарлотта отказывалась воспользоваться ее добротой со словами «достаточно и того, что я досаждаю себе самой, беспокоить других было бы ужасно». Даже в самый мрачный период она говорит своей подруге с веселой иронией, как дерзко ей удалось перехватить одно из писем мисс Х. к мистеру Бронте, которое, как она подозревала, не могло не усилить его беспокойства о состоянии дочери, и «сразу угадав его содержание, она забрала его себе».

К счастью для всех, мистер Бронте чувствовал себя этой зимой как нельзя лучше; хороший сон, хорошее настроение, замечательный стабильный аппетит свидетельствовали о его бодром состоянии, так что Шарлотта могла оставить его без особого волнения, чтобы провести неделю с подругой.

Внимание и веселая компания, которую она нашла в семье, где она гостила, безусловно пошли ей на пользу. Их совсем не интересовал «Каррер Белл», так как долгие годы они знали и любили Шарлотту Бронте. Ее болезненная слабость давала им лишний повод для нежной заботы об одинокой женщине, которую они впервые узнали еще осиротевшей девочкой.

Мисс Бронте написала мне об этом времени и немного рассказала о своих мучениях.

«6 февраля 1852.

Прошлая зима была для меня, без сомнения, странным периодом; если бы передо мной возникла перспектива вновь это пережить, моей молитвой, конечно, было бы «Пронеси чашу сию мимо меня». Депрессия, которая, как мне казалось, когда я писала предыдущее письмо, прекратилась, вернулась с удвоенной силой; начался застой во внутренних органах, а затем воспаление. Я чувствовала сильную боль в правом боку и частое жжение и покалывание в грудной клетке; сон почти совсем покинул меня, или же приходил только в сопровождении кошмаров; пропал аппетит, и моим постоянным спутником стал легкий жар. Прошло некоторое время, пока я не собралась с духом, чтобы проконсультироваться с врачом. Я полагала, что были затронуты мои легкие, и считала, что медицина окажется бессильной. Однако, когда наконец меня осмотрел врач, он объявил, что у меня нет проблем с легкими и грудной клеткой и отнес все мои мучения за счет расстройства печени, именно этот орган, очевидно, и подвергся воспалению. Эта информация принесла огромное облегчение моему дорогому батюшке, а также мне самой, но после этого я должна была подвергнуться довольно жестким медицинским процедурам и сильно похудела. Хотя я еще не совсем здорова, но с великой благодарностью могу сказать, что мне намного лучше. Ко мне возвращаются сон, аппетит и сила».

Ей было невероятно интересно прочесть «Эсмонда» еще до публикации, и она выразила свои мысли на этот счет в критическом письме к мистеру Смиту, который предоставил ей эту возможность.

«14 февраля 1852.

Дорогой сэр.

Чтение книги мистера Теккерея доставило мне несказанное наслаждение, а я теперь так редко выражаю благодарность, что позвольте мне в данном случае поблагодарить Вас за столь редкое и уникальное удовольствие, и не упрекайте меня за это. Однако я не собираюсь возносить до небес ни мистера Теккерея, ни его книгу. Я прочла ее с удовольствием и интересом, и в конечном итоге меня переполняют досада и грусть в той же степени, как благодарность и восхищение. Ведь до сих пор невозможно закрыть ни одну из его книг, не испытывая двух этих чувств, какими бы ни были сюжет и манера. В первой части книги меня больше всего поразило, как замечательно писатель погружается в дух и букву тех исторических периодов, о которых он пишет; аллюзии, иллюстрации, стиль кажутся столь виртуозными в их четком содержании, их гармонической последовательности, их прекрасной естественной правде, их абсолютной свободе от преувеличения. Ни один второсортный имитатор не может так писать, ни один грубый бытописатель не способен зачаровать нас столь тонкими и совершенными аллюзиями. Но какая горькая сатира, какое неотступное препарирование больных вопросов! Ну что ж, и в этом есть или была бы своя правда, если бы дикий хирург не казался бы так свирепо доволен своим трудом. Теккерей обожает рассекать язвы, ему приятен аневризм; он извлекает удовольствие от погружения своего скальпеля или от зондирования трепещущей живой плоти. Теккерей не хотел бы, чтобы добро царило во всем мире: ни один великий сатирик не желал бы, чтобы общество было совершенным.