Жизнь волшебника

вздыхает, словно что-то укладывая в своей душе, и поворачивается. Лиза сидит на стуле, около

которого только что стояла. Они молча смотрят в глаза друг друга. На лицах обоих медленно и

одновременно возникает спокойная торжествующая улыбка. Потрясающе, что Лиза не отводит

глаз, уже не стыдясь того, что было. И от этих обновлённых встречных взглядов у них снова

пересыхает во рту, их снова бьёт мелкая дрожь. То, что было – потрясение для того и другого.

Роман подходит к Лизе, опускается на колени и обнимает её неподвижно сидящую на стуле. Только

это уже какое-то другое объятие. В этом объятии уже есть некое откровенное знание.

– Я ожидал, что ты повернёшься вокруг своей оси, показывая себя, – шепчет он, чувствуя

желание поделиться с ней впечатлением о ней, но так, словно это была не она, а какое-то

отдельное произведение.

– Пока я раздевалась, я так и намечала, – отвечает Лиза, – но под твоим взглядом я не могла

двинуться. Я чувствовала себя фотографией, которую нет смысла поворачивать.

– Только не считай это стыдным. Я восхищён тобой! Ты так прекрасна, что я, наверное, даже не

заслуживаю тебя. А что было в моём взгляде такого страшного, что ты не могла шелохнуться?

– Не смейся, ты и вправду меня испугал, – признаётся Лиза.

– Испугал?!

– Ты был совсем бледный. У тебя с лица ушла вся кровь. Как это понять?

– Ах, так это была бледность, – говорит Роман. – Я чувствовал, как что-то происходит с лицом,

но не понял что. Обычно я бледнею, когда у меня горе (тогда я просто каменею), или когда я бываю

зол настолько, что готов разорвать врага или обидчика. Тогда я уже и сам не могу себя остановить,

будто за меня действует кто-то другой. А от чего сейчас – не знаю. Такое у меня впервые. Только

сейчас моя бледность означала светлый подъём, а не опускание к тёмному.

От её светло-карих, наивных родных и откровенных глаз плывёт в голове. Теперь у Лизы

почему-то усталый, измученный вид. Дрожит краешек губ, по щекам бегут слезинки. Роман

собирает их далёкими, сухими и какими-то чуть отстранёнными поцелуями: после их потрясения,

как после упавшего пламени, поцелуи могут быть лишь обугленными, но не чувственными.

– Знай же, – шепчет Лиза, – что и у бабушки моей, и у мамы настоящая любовь просыпалась

лишь после замужества, когда они уже жили со своими мужчинами. Любовь для женщин из нашей

семьи – это такая категория, которая приходит не сразу, но навсегда. Не обижайся за то, что я не

говорю «люблю», хоть я и назвала тебя «любимым», так как это было необходимым словом для

завершения нашего обряда. Я сказала бы это тебе лишь в том, случае, если бы стала твоей женой.

И то не сразу. Но близость с тобой недопустима для меня ещё и потому, что у тебя семья. Только

не думай, что этими словами я толкаю тебя на какие-то необдуманные поступки. Напротив, я стану

гордиться тобой, если ты скажешь: я выбираю жену и детей, я нашёл возможность счастья с ними.

Вернись, поживи в своей семье. Обо мне не беспокойся – теперь я могу терпеливо и верно ждать

тебя до тех пор, пока ты сам не освободишь меня от ожидания. С этого момента я твоя.

– Ты моя ровно на один год, пока я не приеду?

– Время не имеет значения. Я буду верна тебе до тех пор, пока ты не приедешь. Ну и потом,

конечно, тоже.

– А если это будет больше года? Удивительно, что ты сама принимаешь на себя такие строгие

обязательства…

– Так я же Принцесса. Я хочу, чтобы всё было настоящим. И даже ожидание. А настоящее

ожидание не может быть коротким. Оно не может быть даже определённым и запланированным.

Оно должно быть неизвестным, таким, какое было у женщин в войну.

– А ведь совсем недавно ты говорила, что духовное развитие женщины не должно отставать от

физиологического.

– Говорила, но я думаю, что духовное ожидание (так бы я его назвала) даёт не меньшее

духовное развитие и всё выравнивает.

В этот вечер в общежитие ехать не надо. Они лежат лицом друг к другу и, забавляясь, дышат по

очереди так, чтобы втягивать в себя дыхание другого, понимая, что никакая физическая близость

не может быть ценней их сдержанности. Говорят о многом. Роман рассказывает о родителях, о

детстве и, ничуть не сомневаясь, о своей нелепой мечте стать волшебником, который помогал бы

всем, всем, всем. Всем – и плохим и хорошим, потому что в помощи нуждаются все. Рассказывая

об этом, он знает, что Лиза не засмеётся.

488

За ночным окном шумит город, где даже ночью нет-нет да каркают вороны. С каким

наслаждением, с хрипом, даже с азартом орут они своё гортанное «ка-аррр». Вряд ли стоит

воспринимать их крики как-то нечто символическое. Вороны кричат здесь постоянно – весь город

насквозь прокаркан этими чёрными птицами.

Находясь в своём духовном облаке, Роман и Лиза фантазируют о тех идеальных отношениях,

которые они могли бы построить между собой, если бы жили в каком-то чуть другом мире.

– Мы не давали бы друг другу никакого спуску, – заявляет Роман.

– Как это? – с мягкой улыбкой спрашивает Лиза, уже почти понимая его.

– Мы ревновали бы друг друга изо всех сил. И сближались бы тоже изо всей силы. Мы не

давали бы друг другу никакой свободы. Мы обязали бы себя любить то, что любит другой. И