Жизнь волшебника

и всё тут! Так уж там положено. И потому он питается событиями нашего мира. Что для нас капля

дождя, упавшая с неба? Совсем ничего! А там величайшее событие! И так во всём, во всех

мелочах. Вот эта-то функция мотора и даёт смысл существования нашему, активному, бурному

миру. Хорошо, если хотя бы так… Но ведь это лишь фантазия, не имеющая реальной основы…

Просто фантастический сюжет. А как на самом деле? Должно же, обязательно должно где-то

оставаться то, что происходит сейчас, то, что совершается сиюминутно. Просто мы ещё не всё

знаем про жизнь. Живём в ней, делаем что-то, совершаем, ворочаем, а вот не знаем, и всё тут.

Лишь это-то незнание и утешает…

*12

И после этого мы снова сидели вместе с Романом, не глядя друг другу в глаза.

– Зачем ты позволяешь мне такое? – угрюмо спросил он. – Понятно, что я живу лишь в твоём

воображении, но зачем ты толкнул меня на такое? Если ничего подобного не было в твоём опыте,

то зачем оно мне?

– Потому что ты совсем другой, – пришлось пояснять ему. – Ведь ты во многом превосходишь

меня. Превосходишь внешностью, страстями, может быть, даже самой жаждой жить. И это

понятно. Зачем автору герой, который хуже или проще его самого, который имеет меньшую

свободу действий и поступков? Почему автор не может позволить герою поступать так, как не

поступал сам? Не беспокойся, в эпизоде с Гуляндам Салиховной ты был совершенно логичен.

– Стыдно это всё… – произнёс Роман, глядя в сторону. – Даже перед самим собой стыдно. А уж

что подумают другие…

– Ничего, ничего, – успокоил я своего героя, – плохо будут думать не столько о тебе, сколько

обо мне. Ведь это я предложил тебе ситуацию, в которой ты не был способен действовать иначе.

А, кроме того, всё это такие мелочи в сравнении с тем, что тебе ещё предстоит. .

*13

Ах, сенокос, сенокос… Уж не знаю почему, но всякий раз возвращаясь к моменту, где Матвей

набивает травой свой мешок, я всю эту картину вижу, словно из окна мчащегося поезда. Мчится

поезд, осваивая вместе с тобой, лежащим на полке вагона, всё новые и новые, будто, бесконечные

573

просторы, и вдруг на каком-то пятачке этого ритмично проплывающего изумрудного пространства

ты обнаруживаешь копошащегося, неутомимого человечка-жучка, набивающего в мешок траву для

коровы. И на мгновение этот мужичок кажется тебе каким-то ничтожным со своими мелкими

заботами и радостями. Но если, уже стремительно удаляясь от него, ты вдумаешься поглубже, то

непременно сделаешь одно простое открытие: у этого человека есть своя жизнь, которая,

возможно, куда полноценней и богаче твоей. Быть может, в том мелком, как тебе кажется,

копошении посреди зелёных или каких там угодно: голубых или чёрных (пашенных) просторов,

смысла куда больше, чем в твоём высокомерном движении по пространству; что, смысл жизни для

этого человека определён куда отчётливей и крепче, чем для тебя; что по большому-то счёту,

смысл существования куда основательней на фоне практической, сиюминутной жизни, а не на

фоне вековой мудрости, собранной в книгах, читаемых и почитаемых тобой. У каждого своя жизнь

и свой смысл этой жизни. У кого-то он в постукивании колёс, у кого-то в мешке с изумрудной

травой. Но он обязательно есть… Или должен быть…

*14

Мой отец – Гордеев Николай Григорьевич болел сахарным диабетом. Первое недомогание он

почувствовал после уборочного сезона, отработав там комбайнёром и даже установив какой-то

новый рекорд. Больницу он никогда особенно не жаловал, а тут припёрло – пришлось идти.

Вернувшись из больницы повеселевшим, отец даже похвастался, что принимал его сам главврач –

вроде как честь какую-то оказал передовику производства. Заключение же специалиста было

таково, что всё его недомогание – пустяки. Оно от неправильного, нерегулярного питания по время

уборочной страды (так называлось это тогда). Курс глюкозы для поддержания организма – и

порядок. Эта-то глюкоза, очевидно, и подпитала диабет…

…Идут девяностые годы, я пытаюсь заниматься коммерцией. Знаю, что отец болеет, но

съездить к нему некогда. У отца на фоне диабета начинается гангрена. И снова я, непутёвый сын,

не могу вырваться и съездить домой. Но вот уже и тянуть некуда. От матери пришло письмо, что

отцу совсем плохо, его надо бы переправить в Читу, а сделать это невозможно – никто не везёт.

Успехи мои в коммерции пока не велики, своей машины нет. И я нанял старенький Москвичок

весёлого почти оранжевого цвета.

Приехав, в Боржигантай, вошёл в дом, поздоровался с мамой, спросил, где отец?

– В тепляке, – ответила она, угрюмым кивком указав во двор.

Я вошёл в тепляк и не мог вздохнуть от сладкой вони гниющего мяса. Отец лежал на кровати, а

нога его свисала над тазом в который из ноги стекало что-то мутно-белое. Отец, совершенно

измождённый болью, смотрел на меня и, кажется, не узнавал. Было впечатление, что он просто

сильно пьян.

Я был в шоке! Какая же я сволочь, что не нашёл возможности приехать раньше! Да только

откуда ж было мне знать, что его не станут лечить в больнице, как безнадёжного, что по всему селу

нельзя найти машину, чтобы отвезти отца хотя бы в райцентр – в Могойтуй, потому что для