Жизнеописание Михаила Булгакова

Итак, в том же 1937 году роман еще раз был начат заново – как мы предполагаем, осенью. На титуле впервые появилось название, ставшее окончательным, – «Мастер и Маргарита»; вновь поставлены даты «1928–1937». Теперь автор больше не оставлял работу – она становится главной в течение всего последующего года.

Ежедневно занятый служебными своими обязанностями в Большом театре – не только писанием отзывов на либретто разных авторов, но и напряженным участием в репетициях, – постоянно озабоченный судьбою своих либретто, Булгаков систематически продвигает шестую редакцию романа, главу за главой. Роман расширялся; в него, как в воронку, втягивались излюбленные мотивы и картины. Так, панорама большого и разноликого города на закате из гоголевского «Рима» оказалась необычайно творчески заразительной для Булгакова. Дважды пытался он ввести ее в свои сценарии «Мертвых душ», оба раза это не удавалось, он восклицал в письмах: «И Рима моего мне безумно жаль!» (письмо к П. С. Попову от 7 мая 1932 года, ГБЛ, ф. 218, 1269.4), – и наконец ввел близкие по строению панорамы в последние редакции собственного романа, сделав их повторяющимися и композиционно выделенными элементами: они начинают и заканчивают главы (Воланд, оглядывающий город с высоты «одного из самых красивых зданий в Москве»), приобретая особый вес к концу романа (прощание Мастера с городом).

Менялся тон повествования. Исчезали черты того «неумелого» рассказчика первой редакции романа, который брался за перо, мучимый сомнениями в том, что сумеет связно передать события, – рассказчика, очень уважающего Кондрата Васильевича, начальника 115-го отделения рабоче-крестьянской милиции, и заслужившего, однако же, его «нерасположение» за то, что слишком много внимания уделяет этому делу, которым и без него есть кому заняться. От этой повествовательной позиции остались лишь отдельные островки, явно чужеродные «новому» повествованию.

Определилась и композиция – роман в романе. Как в зеркалах, поставленных друг против друга, в романе, дописывавшемся глава за главой зимой и весной 1938 года, он же сам и отражался. Роман о Пилате и Иешуа сообщался не сразу, не в виде единой вставной новеллы. Его развертывание сопровождается иллюзией «дописывания» на глазах читателя: начало было рассказано Воландом во 2-й главе, продолжение снилось Иванушке – в главе 16-й «На Лысой горе (Казнь)», конец его читала Маргарита, когда рукописи романа возвращены были автору («Погребение»). Сам Мастер к книге, написанной им, уже не был причастен и прикладывал к ней свою руку только в конце того романа, который повествовал о нем самом, – в ответ на возглас Воланда: «давайте конец! Пора!» (7.12, с. 1055).

Идея «романа в романе» родилась, как было нами показано, не сразу. Сначала история Пилата и Иешуа развертывалась только в границах «Евангелия от Воланда». В шестой редакции Воланд узнавал о книге Мастера только в 24-й главе («Извлечение мастера») от самого же автора: «– О Понтии Пилате? Вы?.. В наши дни? Это потрясающе! И вы не могли найти более подходящей темы? Позвольте-ка посмотреть…», что не мешало ему, однако же, воспроизводить начало этого же самого романа во 2-й главе… Это единство повествования, начатого Воландом, а далее отождествляемого с рукописями Мастера, приводит к тому, что роман Мастера приобретает видимость некоего пратекста, изначально существовавшего и лишь выведенного из тьмы забвения в «светлое поле» современного сознания гением художника. «О, как я все угадал!» – восклицает Мастер, слушая рассказ Иванушки, и за этим восклицанием – целостная эстетическая позиция самого Булгакова. Действительность, по его представлению, имеет некий единообразно читаемый облик, и дело художника или увидеть его непосредственно (как увидел писатель Гражданскую войну или Москву 1920-х годов), или угадать, как угаданы были Мастером и его создателем Иешуа и Пилат. Эффект «наложения» романа Мастера на рассказ Воланда (очевидца событий!) до полного совпадения их границ – сильнейшее «прямое» проникновение в роман этого эстетического кредо автора. Здесь действует тот же принцип зеркал: убеждаясь, как до деталей верно угадал евангелические события Мастер, читатель тем самым принуждался поверить, что и создатель Мастера, автор «другого», вмещающего этот, романа, с тою же силой прови́дения постигал воплощаемую им жизнь. Само творчество представало у него как процесс безусловного постижения единочитаемого облика действительности[176].

Шестая (вторая полная) редакция, составившая шесть толстых тетрадей рукописного текста, была закончена 22–23 мая 1938 года. Она состояла из тридцати глав. В последней главе – «Прощение» – напутствие Воланда Мастеру изменилось по сравнению с редакцией 1936 года; Воланд теперь отправлял Мастера вслед за Пилатом, прощенным Иешуа.

«– Он пошел на соединение с ним, – сказал Воланд, – и, полагаю, найдет, наконец, покой. Идите же и вы к нему! Вот дорога, скачите по ней вдвоем с вашей верной подругой и к утру воскресенья вы, романтический мастер, вы будете на своем месте.