Жизни сестер Б.

Ты права! С этим возгласом он подает мне платок с монограммой. Я и не представляю, каково это! Расскажи!

Что, простите?

Вот это меня и интересует! Наконец-то ты поняла! Полная страсти Лотта! Расскажи, каково это – сдерживать желания, просит он, отдавая мне блокнот. Обед, говорит, я тебе принесу.

27 июня, Эмбли-Уэмбли Бронти. Лотта плачет. М-р Х. забраковал ее сочинение сказал оно напыщенное и чопорное. Миссис Х. все носится с проклятым чаем а кудахтающие несушки обступают петухов. Сесилия Уотт-Курлику тайно обручается с командиром Леттисом. Жаль с нами нет Алебастра ни одного умного собеседника.

Дорогой дневник,

Я написала рассказ о Лотте, которая сдерживает свои порывы у Храма Сатурна: хочет бежать, но вместо этого стоит на месте, хочет кричать от красоты, но слушает и таким образом учится, а учась, готовится к будущему. Синьору история совсем не понравилась, он перечеркнул ее одной жирной страшной чертой. Тем временем Эмили продолжает заслуживать восклицательные знаки. Например, этот: она пишет по-мужски! С-ор Х. с гордостью сообщил об этом жене за colazione; Эм просто уставилась на еду, будто не слышала комплимент или будто ей было все равно. Жена посмотрела с прищуром, как делает всякий раз, когда супруг упоминает кого-то из Бронти.

Пиши я по-мужски, с-ор Х. исчеркал бы всю страницу уродливыми линиями – как же понять, чего он хочет?!

29 июня, Эмбли-Уэмбли Бронти. Настоящий дикарь когда он в гневе у Лотты трясется рука она подает ему проклятые сочинения и у обоих ума не больше чем у моей кошки. Всего за неделю мы повидали весь мрамор Рима но это еще не все. Фортескью подозревает что Бранденбург – шпион. Энни сочиняет забавные истории про обезглавленных Робинзонов.

Дорогой дневник,

Сегодня утром он был ко мне добр. Сказал, останься со мной, Лотта, и снова взял меня за руки. Пусть другие идут скитаться! – и сам засмеялся над своей английской шуткой, хотя повторял ее не в первый раз. Я кивнула в знак согласия, мои руки, накрытые его ладонями, дрожали, несмотря на то, что он не собирался меня отчитывать. Я неясно выразился, сказал он. А еще называю себя учителем! Возможно ли, что прежде ни один преподаватель не просил тебя поведать о себе? У меня не было преподавателя, ответила я, не желая упоминать о четырех семестрах в школе-интернате. Училась на дому, добавила я, заметив его ошарашенный взгляд. Ну конечно, сказал с-ор Х., будто самому себе, как же я сразу не догадался! А что твоя мама? Мамы нет. Губы предательски дрогнули, слезы проторенной дорожкой потекли по щекам. А папа же есть? Мой папа, сказала я, считает, что девочки должны слушать, а не говорить. Не составишь мне компанию? – предложил он. Хочу прогуляться. Составлю, сказала я. Только, пожалуйста, вытри лицо, сказал он. И теперь стоит и ждет!

Дорогой дневник,

Я не писала уже несколько дней, но тому есть причина! Множество причин, и все замечательные! В тот день, когда я пошла гулять с с-ром Х., моя жизнь переменилась! Какие слова он говорил, как они отозвались! А как внимательно слушал, какие задавал вопросы! Быть учителем и превращать учебу в естественный процесс, маскируя его под беседу, – его природный дар. День выдался теплый, мы гуляли по улочкам нашего квартала, не обращая внимания на беспризорников и темноволосых парней на мотоциклах. Шли мы как будто бы бесцельно, и по дороге он меня спрашивал, например, о папе, о его педагогических теориях. Я рассказывала, как у нас в детстве была устроена учеба, как мы готовили отчеты. Расскажи еще об отце, просил он, и я, оттаяв, описывала, какими добрыми делами занимается папа, как он любит порядок. Говорила о его успехах в науке, о переводах исторических трудов. Значит, это он учил тебя латыни? – спросил синьор. Нет-нет, ответила я и объяснила, что этому меня научил Брен, а вот ему помогал папа, опираясь на Данте. А тетя? – с улыбкой поинтересовался с-ор Х., и я поведала о ее чересчур натопленной комнате, о боязни сквозняков, о том, как она шьет для бедных. Она не очень-то любит детей, сказала я, но сумела стать нам всем матерью. Слышали бы вы, как Брен пародирует ее любимую кантри-музыку, а она делает вид, что злится. Я описала Брена: рыжие волосы, вечная игра на публику, умение нас рассмешить, а иногда и заставить плакать, рассказала, как он нас подвел. Вспомнила и про то, как была няней, потом работала в «Роу Хед». Вспомнила свой стол с видом на никчемных толстосумов, с важным видом спешащих в туалет. Не замечавшие меня партнеры мелькали в коридорах на манер злобных духов. Я подробно говорила о тех годах, о том, как время, некогда мой друг, стало меня угнетать, о том, как давила мысль, будто большего я не добьюсь: на всю жизнь останутся лишь безрадостные обязанности, тяжкий труд без новых идей, толпы людей, среди которых нет того самого. В этот момент я вздохнула, поскольку ни с кем прежде такими проблемами не делилась.