Читаем Жизни сестер Б. полностью

Жизни сестер Б.

Я навестил его в самый последний день. Он говорил, что ему жарко под покрывалом, а сам при этом дрожал, как на морозе. Средняя сестра протерла ему лицо прохладной тканью, коснулась лба и сказала, что с каждым часом ему значительно лучше, хотя было вовсе не так – думается мне, она сделала так специально, чтобы потрогать его лицо, чтобы он мог дотронуться до ее руки, потому что было непонятно, слышит он нас или нет. Мы по очереди говорили ему что-то ободряющее. Я сидел подле него ранним утром и говорил обо всяком, о работе, которой я сейчас занимаюсь, о своей жизни в К., обо всем, что мог придумать, поскольку он не отвечал, а только смотрел на меня искоса и ворочался. Затем он схватил меня за руку, на удивление с силой, и узнал меня. «Я умираю, Джон Браун», – вот, что он сказал. «Я умираю, Джон Браун», – и ничего больше. Как будто желал сообщить мне об этом; возможно, он и сам лишь тогда все осознал.

Однако на этом он не закончил: «За всю свою жизнь, – сказал Бренди, – я не сделал ничего хорошего».

Я мог бы с ним поспорить, Костыль, ведь для меня он сделал много хорошего, но кто его знает, как человек оценивает себя в последние часы. Нет смысла перечить умирающему и сомневаться в его рассуждениях. И все же его слова сильно на меня подействовали: я позвал его сестер, и они меня сменили. Я отошел в дальнюю часть комнаты, где и оставался, наблюдая за его мучениями, пока все не кончилось.

Он обратился к сестре, той, что протирала лицо. «Эм, – сказал он, – ты всегда была добра ко мне!» Затем позвал самую младшую. «Аннабель, ты была хорошей девочкой, ты ни в чем не виновата!» Потом старшую. «Драгоценная Лотта, я больше тебя не брошу!» Каждая из сестер после его фраз вскрикивала и зажимала рот рукой. Ту самую даму, о которой он без конца рассказывал последние года три или больше, он не упомянул; слова нашлись только для родных.

Отец, хороший, хотя и совершенно загубленный человек, сел к нему ближе всех. «Тебе станет легче, – сказал он, – если назовешь все свои злодеяния и покаешься». Бренди уже умирал и ничего не мог сказать, но тот добрый человек не унимался: его упорство меня поразило. «Поговори со мной, – прошептал отец, его руки дрожали. – Говори, расскажи обо всем, что тебя тяготит. И тебе станет легче». Так продолжалось некоторое время, сын только тяжело вздыхал и не мог произнести ни слова, не мог даже сосредоточенно посмотреть на отца, который держал руки Бренди прямо у своего сердца. «Услышь меня, дорогой сын, верни себе невинность! Я буду говорить за тебя, если сам не можешь, только кивни или скажи “аминь” – просто “аминь”, пусть даже в мыслях. Я не следовал морали, – начал он, и, кажется, голова нашего друга слегка качнулась в ответ. – Я потворствовал своим слабостям. Злоупотреблял алкоголем, – и друг наш, возможно, опять кивнул. – Я отравил свое тело опиатами, я издевался над своей семьей», – тут его губы вроде как дрогнули. Старик, этот столп силы, не проронил ни слезинки, даже когда плакали его дочери, ибо на это не было времени: он продолжал свой жуткий молебен, крепко держа руки Брена, чтобы разделить с ним силу, через его прелюбодеяние, блуд, гнев и неуважение к родителям, любой грех, который только можно вообразить, и, когда он закончил, казалось, с губ Бренди сорвалось что-то похожее на «Аминь», после чего отец не выдержал и заплакал так, как никто на всем свете прежде не плакал. Избавленный таким образом от дурного, Бренди начал умирать. Его трясло, он задыхался, и, казалось, испускал последний вздох, но продолжал дышать. Дрожь перешла в конвульсии, и вот наконец, с невообразимым мужеством, он скинул с себя покрывало и каким-то образом сумел поставить ноги на пол, сначала одну, потом другую, почти умудрившись встать, – и тут же упал в объятия отца и скончался.

«Мой сын, мой единственный сын!» – раздался полный боли крик отца. Если раньше он плакал по грехам Бренди, теперь он скорбел по нему самому и своей огромной потере. «Мой сын, мой прекрасный мальчик! Не покидай меня не покидай! Мой сын, мой прекрасный мальчик!»

Бренди был тридцать один год, всего тридцать один.

Вскоре я ушел, понимая, что им нужно побыть только с близкими.

Отец предложил мне произнести речь на поминальной службе. Пришло человек десять, не больше, а я совсем не по-мужски расплакался. Будь Бренди с нами, он бы подскочил и выдал миллион разных фраз. Я же лишь сказал, что сильно по нему скучаю и другого такого не будет.

Как же мне его не хватает, Костыль, ужасно не хватает.

Джон «Брауни» Браун