Жизни сестер Б.

Мистер Пятипенс, не утруждайте себя так! Я выражаюсь гиперболами – потому что сама мала. Делаю громкие заявления, желая быть услышанной. Прошу, садитесь. Возьмите пастилку – и, сказав, немного приподнимается. Как же вам объяснить? Мы с сестрами, мы люди воображения, а ваше мышление – поправьте, если это не так, только не вскакивайте резко со стула – организовано довольно конкретно.

Я тоже человек воображения, говорю. Думаете, мы с вашим отцом могли бы выполнять свою работу, не пытаясь вообразить другую, лучшую жизнь?

В конце концов, другим я нашего брата и не представляю. Если бы я сумела вообразить его хорошим человеком, стал бы он таким, как думаете?

Воображение требует веры. Нужна вера, чтобы представить мир лучшим.

Я вас поняла, мистер Пятипенс, и я устала.

Вы нужны своей сестре.

Какой сестре, почему?

Эмили. Ей нужна ваша помощь. Она больна.

С чего бы это?

Она слишком усердно трудится.

Она сильна, как бык, переживет нас всех.

Ее не отпускает кашель.

Эмили кашляет? Эмили кашляет?

Да, говорю, все в доме кашляют.

Все кашляют? И сбрасывает одеяло. Я отвожу взгляд, потому что на ней ночная рубашка. Эмили кашляет? Почему никто не сказал? Помогите же мне, мистер Пятипенс, не видите, я едва стою на ногах?

Я согласна на доктора

Глава, в которой умирает Эмили (от лица Энн)

Смерть Бренуэлла будто отбелила мою сестру, стерев с нее все, чем Эмили не является. От простуды только хуже, но она держится. Спросишь, права ли она, и она тут же прогонит.

Она приносит Лотте тряпку: если ты не умеешь мыть сама, давай я сделаю, но времени мало, поэтому буду тереть тебя со всей силой!

Я споткнулась в коридоре – просто так, под ногами ничего не было, но встала все равно с трудом. Думала, не остаться ли мне на полу, упавшая масса Энн, разве у кого-то есть силы подняться, но мистер Пятипенс шел мимо, протянул пять пальцев и пять раз сказал ой-ой-ой.

Приятно было взять его за руку.

Лотта встала с постели и читает рецензию, в которой утверждается, будто бы Эмерсон и Артемис – это один мерзкий человек. Эм не смешно: она отмахивается и от автора и, возможно, от читателя.

Хватит! – говорит она. У нас нет времени на глупости.

Я чувствую лишь потерянную надежду, которую прячу под фартуком: думала, мои слова станут поучительными или вдохновят на перемены. А вместо этого они порождают язвительность. Или апатию. Противоположность понимания. Противоположность справедливости.

Лотта предлагает обратиться с нашими новыми книгами к ее издателю. Она уже излагала свои доводы, но от этого не легче. Ты меня не получишь, настаивает Эм. Я буду только сама с собой! – кричит она и начинает биться в судорогах.

Эм пробует отдышаться, хотя не так уж сильно напряглась. Болезнь ее серьезнее, чем мы думали, однако она не желает этого признавать. Нужно с кем-то об этом поговорить, не знаю с кем. Папы нет. Пятипенс побежит за апельсинами. Лотта начнет допрос, а Эм такого не допустит.

Она не выходит к ужину: говорит, что уже перекусила, а это значит, что перекусила она вчера, запах и вид еды не дают ей нормально дышать.

Эм вся съежилась, став при этом еще более агрессивной.

Нас собираются навестить девочки из семьи Робинсонов. Спрашивают, проедет ли их лимузин по нашим узким улочкам; Лотта говорит, что да – посмотрим, что из этого получится. Эмили запирается в гостиной, чтобы мы встретили их на кухне. Они все в украшениях, в жемчуге, волосы высоко зачесаны. Не замечают, что я бледная и кашляю в салфетку; видят только, что я в восторге от их приезда. Вспоминаю, какими крошками они были – не невинными, отнюдь, но к тому близки. Их легкомыслие уже не задевает меня, как тогда: оно скрывает хрупкость. Они и правда хрупкие, все их надежды связаны с тем, что не приносит удовлетворения.

Лотта говорит, что чуть не плюнула им в чай. Позже я плачу, одна, потому что все изменилось. Девочки выросли, прошлое миновало; мы ничего не сумели сохранить. Мы не гении, мы не единое целое, а может, никогда им и не были; мы уже не представляем себе будущее, в котором все мы вместе.

Эмили чувствует боль в боку. Я боюсь, но не даю ей посмотреть. Мой страх она не переносит. Я коснулась ее плеча, как бы говоря, я рядом, а она вздрогнула.

Кажется, сам воздух приносит ей боль. Странно, что никто не замечает.

Она заняла комнату Брена, которая некогда была комнатой тети, а до этого нашей гостиной, чтобы никого не заразить, как говорит она, или чтобы побыть одной, как думаю я.

Ночью я пробираюсь к ней комнату. Она спит, прямо как ее собака, подергиваясь во сне. Не могу залезть к ней в кровать, как когда-то. Тогда мы были одним ребенком, по крайней мере, мне так казалось. Я не понимала разницу между нами: Эмили вела вперед; Энни говорила: Да!

Я слежу за ее дыханием, оно же и мое дыхание.

И я вижу, что в этот ужасный момент это все, что есть и когда-либо будет: если прошлого больше нет, а будущее – лишь узкое крыльцо, на котором мы не можем удержаться, то есть только этот миг, в нем нужно найти утешение, и будь что будет.