Жизни сестер Б.

Энни не королева. Она это понимает. В лучшем случае подпринцесса, как в детстве. Энни так и не нашла себе положения, в котором не требовалось бы следовать, имитировать, протискиваться вперед, будучи запоздалой мыслью, ребенком, безуспешным и безутешным. Она была той, кто говорил да, почему бы и нет. Лотта была предводительницей, Брен со своими солдатами – вдохновителем! Что только с ними стало? Эмили, мудрая Эмили, вечная Эмили, была их духовным лидером. Да, Энн опубликовала на одну книгу больше, чем они; разве от этого что-то изменилось? Изменилось хоть что-нибудь?

Размышления на эту тему не помогают.

Вот что делает ритуал: заставляет нас вспоминать! Когда вчетвером, вшестером садились за стол, ожидая папиного благословения. Когда Эмили беззаботно экспериментировала с рагу, а Энн нашла тушку индейки в «Гудвилле». Когда Бренуэлл сломал палец на ноге, а Лотта надевала парик. Когда Энни трудилась у Робинсонов, и никто не прислал открытку. Когда она работала в «Роу Хед», а Лотта, как всегда беспощадная, взяла в Новый год ночную смену: полуторная ставка, сказала она. Целая куча новых годов впереди, полторы жизни! Но от этих мыслей легче не становится, ни капельки.

Мистер П. наводит суету, собаки лают, папа бормочет: кто его позвал? Лотта благодарит его за бархатцы – так по-осеннему, – и тот краснеет в тон цветам, а еще за ягодный пирог, который благодаря смеси ягод может сойти и за Усладу, и за Заветное Желание.

Однажды Энни сильно из-за него беспокоилась: сможет ли она, сможет ли как-то, может быть, хоть чуть-чуть – вы только посмотрите на него! Он наклоняется поцеловать Лотту, но не в силах прикоснуться к ее коже и с рабским видом отходит к папе. Не знает, как теперь себя вести! Уж любой мужчина должен знать, как себя вести.

Если бы Энни хоть что-нибудь знала о мужчинах! Если бы Энни дано было хоть что-нибудь о них узнать.

Мысли об этом не помогают.

Рад видеть вас в добром здравии, говорит он, однако взглянуть на нее не в силах.

Энни никак не поймет, зачем было устраивать это празднество. Она хочет только побыть в тишине у моря. Лотте она кажется нездоровой; Энни же считает себя достаточно здоровой, чтобы решать самой. Устав от отговорок Лотты, она сама купила им билеты.

Лотта будет удивлена. За стол! кричит она зычным голосом, как будто до предела надутый воздушный шарик: выпусти воздух, и она сдуется. Метафора тоже сдувается, но Энни потеряла интерес к метафорам, потеряла интерес ко всему, что не то, чем кажется. Ничто ни с чем не сравнится: все разное, каждая смерть отличается от другой. Слова она умерла, он умер звучат эквивалентно, но никакой эквивалентности в них нет. Каждая смерть несопоставима, уникальна, с ней ничто не сравнится.

И мысли об этом точно не помогают!

Благополучие готово, кричит Лотта, и Все Самое Хорошее тоже!

Только уже поздно: Энни все-таки думает об этом, думает обо всем: о несопоставимой смерти и одиночестве, о шампиньонах и шиньонах, снова о смерти и одиночестве. Мистер П. протягивает ей руку, большую мужественную руку, но ее накрывает приступ. Энни падает, он не может ее поднять. Она переворачивается, вцепившись от боли в бок. Она кашляет, плачет и не может встать.

Жаль, тебя нет рядом

Глава, в которой Энни умирает у моря (от лица Шарлотты)

Дорогой папа,

Пишу тебе из аэропорта (поэтому на обратной стороне изображен самолет!), чтобы сообщить – у Энн все хорошо. В самолет ее завезут в инвалидной коляске, и по прибытии нас тоже встретят с коляской. К тому же нам разрешат раннюю посадку, чтобы не толкаться с остальными пассажирами. На курорте обещали «удобный трансфер к отелю», водитель будет ждать нас (с табличкой!) и в комфортных условиях доставит нас в гостиницу! Энн сидит тихонько рядом со мной, настроение у нее хорошее, с улыбкой вспоминает, как без конца лаял неисправимый Ровер III, напугав работников аэропорта!

С нетерпением ждем встречи с тобой, вернемся через две недели.

Твоя любящая дочь,

Шарлотта

Дорогой мистер Джонс,

Благодарю за ваше письмо с соболезнованиями. Жаль, что вы не были знакомы с Эм. Она во многом была организующим звеном нашей жизни, хотя и не самая общительная из всех Бронти! На большинство людей она даже не желала тратить время, в том числе иногда и на сестру. Она всегда была погружена в свой внутренний мир. Боялась публичного внимания, безоговорочно презирала славу – если бы мы не нуждались в деньгах, она бы ни за что не согласилась издать свой «Перевал». Полагаю, до самого конца она считала его – то есть этот роман – своей величайшей ошибкой, пусть и не единственной. Чувство сожаления, вероятно, и заставило ее бросить работу над следующей книгой, что, быть может, и к лучшему, ведь содержимое ее было еще более будоражащим, чем в первом творении.

Кстати, попрошу не упоминать о ее романе в дальнейшей переписке: я люблю показывать ваши письма папе, а он ничего не знает о трудах Энн и не одобрил бы такого. Заранее спасибо.

Ваша Шарлотта

Дорогой папа,