Жизни сестер Б.

Сестра открывает глаза, хватается за матрас и ловит ртом воздух.

Демон, говорит она, увидев меня. Не смотри на меня! Уходи!

Подходит Лотта.

Видела Эм? – спрашивает. Она с трудом ходит ест дышит. Я затрону тему ее состояния, говорит, только в более подходящее время. Впрочем, слово обсудить вводит в заблуждение, верно? Чтобы Эм осмотрел врач, нужно сказать: Ну и умирай, мне-то что! А сказать так я не могу, потому что она мне не поверит.

Лотта не ждет подходящего момента: обращается к сестре, едва та проснулась. Хватит! – говорит она. Пора вызвать врача! Думаешь, мы будем молчать как бесчувственные чурбаны? Разве мы можем промолчать? Уже не помню, когда ты в последний раз ела или улыбалась. Когда в последний раз обращалась ко мне, не считая слов «все постирано».

Естественно, почти все это Лотта сказала двери, которую Эм захлопнула у нее перед носом.

Эм стала худой, как бумажная кукла, хотя куклы не бывают такими мрачными. Жуткий кашель не прекращается. Она словно фантом, то и дело переводит дыхание или хватается за бок. Раньше она бегала по лестнице: две, три, четыре ступеньки за раз; теперь двигается медленно, шаг за шагом, даже если идет в соседнюю комнату. Она как дух, который запросто улетел бы, если бы смог, поскольку весит не больше, чем призрачный носовой платок. Ничто не притягивает ее к земле, даже забота или человеческая привязанность. Она встает в семь, ложится в десять. Шьет, готовит нам еду, варит мясо собакам, расчесывает их, но все это очень медленно – она даже занимается нашими денежными вложениями по завещанию тети.

Больно смотреть, как она чистит картошку.

Я ничего не говорю. Молчащего она может стерпеть рядом. Не пытаюсь выполнять за нее работу, но, когда она не видит, ставлю ведро с водой поближе к раковине; пока она сходит в туалет, успеваю почистить три картофелины.

Что ее беспокоит? – спрашивает папа. Эм как будто сама не своя.

Каждый день она лишается еще одной частицы себя.

Ей всего тридцать! – говорит Лотта. Разве она не хочет жить? Мало сказать, что врачи только травят: какой у нее опыт с врачами! Они вернули папе зрение; неужто ее не спасут? Неужели она настолько особенная, что ее невозможно спасти? Такая сильная, что выдержит любую болезнь? Почему бы не провести один денек в постели? Или хотя бы пять минут? Если убрал с этого кресла все удобства, вот эту подушку и скамейку для ног, сядет ли она на нее? А если не на стул, а на гвозди? Мученики нам не нужны! Хватит с нас смертей!

Я вдруг чувствую прилив любви к Лотте. Наклоняюсь: она просыпается, как будто видела сон. Хватит, говорит, отстраняясь, чтобы я не могла ее поцеловать.

Она живет так как хочет. Разве можно заставить ее быть другой?

Какие ужасные вещи ты говоришь! – восклицает она. Ужасное дитя!

Как же они страдают, каждая по-своему. Каждое мгновение жизни Эмили наполнено страданиями; за каждое мгновение ей приходится бороться: вставать с кровати, обуваться – такова теперь ее цель, делать один шаг за другим – и не для того, чтобы жить, находить покой или делать какие-то выводы. Она готовит яичницу, составляет список покупок – даже если на это уходит минут двадцать. Печень, яблоки, туалетная бумага. Мы наблюдаем за ней со страшным трепетом – краем глаза, потому что она не хочет, чтобы за ней присматривали или следили, – понимая, что каждое движение и каждый вдох даются с трудом. Таким образом она изо всех сил пытается остаться цельной, остаться собой, такой, какой она себя представляет. Лотта тем временем сражается за ту Эм, которую себе представляет или которую хочет видеть. Она от сестры не отстанет: иначе мы ее потеряем.

Я приучаю себя тихо сидеть в темноте, ни в чем не нуждаясь – не так, как не нуждается Эмили, не в смысле отказываясь от всего, а как, я слышала, ни в чем не нуждаются монахи, потому что ничего нет. Воображаю себя плывущей льдиной, воображаю себя островом в компании волн, где каждая волна – вдох и выдох, поднимается и опускается. Довольствуюсь всем, что мне дается: текстурой кожи Эмили, суровой морщиной между ее глаз, тихим звуком ее шагов, запахом лимона, когда она моет посуду.

Прочитаю тебе кое-что из своего нового, говорит Лотта. Хочешь?

Напоминание о том, что ни я, ни Эм не пишем, а Лотта, самая неустойчивая из нас, выдает целые тома. Она читает так же, как пишет, в темной комнате, надеясь, что кто-нибудь ее найдет.

Это история о героической женщине – я бы сказала сестре, ведь рассказывается о ней с сестринской прозорливостью, сестринской любовью, хотя персонаж в сестрах не нуждается. Она смело шагает, она командует. Она умна (и не скрывает свой ум, который непременно кого-то заденет). В наследство ей достанется фирма отца, которой она будет управлять, но, что еще важнее, она усвоит уроки и смирится настолько, чтобы удачно выйти замуж.

Рассказчик, наблюдающий за персонажем, – существо бледное и слабое.

Лотта читает, но Эмили не слышит.

Понимает ли она, что я пишу о ней? – спрашивает Лотта.