Жизни сестер Б.

Она вас смешила? У вас был свой тайный язык? Вы видели свое отражение в ее взгляде? Что вы видели, когда смотрели ей в глаза?

Я выжидаю. Нужно больше деталей. Он достает из чулана совок, чтобы подмести вокруг столика, на котором стоят подаренные им тюльпаны.

И говорю.

Собирала гостей на мой день рождения, готовила торт. Устраивала игры.

На день рождения?

Да, и не только.

Она рассказывала вам истории? О том, какой должна быть жизнь? Каким должны быть вы?

А когда вам было больно?

Или когда вы причиняли боль другим?

Заклеивала пластырем.

Он усмехнулся, будто это смешно. Я опустила голову. Он стоял на четвереньках, словно животное, и тянулся щеткой за шкаф.

И все-таки вы о ней не говорите.

Он поднимается, снова превращаясь в человека.

Это для вашей книги? – интересуется.

Да, вру я, хотя в этом есть доля правды.

Вы самая смелая из всех, кого я знаю, заявляет он.

Я вовсе не смелая, возражаю. Вы меня не знаете.

Мне виднее. Вы смелая.

Дорогой дневник,

Рассматриваю напольные часы, чтобы понять, можно ли их как-то остановить. (Достаточно того, что церковный колокол отбивает каждый час – зачем мне слышать еще и ход каждой секунды?) Эти часы папе подарили за его Хорошую Работу, поэтому ломать их на части не хотелось бы – может, просто немного повредить механизм? Увы, даже корпус вскрыть не получается. Я могла бы отключить их от сети, однако папа, который ничего не видит, обязательно заметит, других источников саботажа здесь нет. Про призраков упоминать не стоит.

Это оскорбительно, объясняю Марии, которая сидит на диване в простом платье. Я уверена, что при жизни сестер этих часов тут не было.

Я их помню.

Не может быть.

Она пожимает плечами.

Ты их тоже видишь? – спрашиваю. Я просто хочу на них взглянуть, но это настоящая пытка. Им тяжело просто открыть глаза. Почему они не успокоятся?

Они успокоятся тогда, когда успокоишься ты.

Я – все, что у них есть. Как же мне успокоиться?

Дорогой дневник,

После долгих лет служения другим отец вышел на пенсию. Я сижу у самой яркой из наших тусклых лампочек, в туалете, с блокнотом на коленях. Сверху крупно написано: Мать. Мать поможет нашей креветке отряхнуться от ее болезни-смерти, мать поможет ей найти смысл жизни, поскольку своего джентльмена креветка получит только в конце книги. Я могла бы наделить ее талантом или страстью, которые теоретически способны принести утешение, однако это потребует правок, а я не хочу их вносить.

Я недостойна своего призвания, потому что не знаю, о чем написать в блокноте. У меня нет никаких ассоциаций с матерью, нет представления о том, что в силах сделать мать, как она ей поможет.

Выхожу из туалета и топаю по коридору: топ-топ-топ! Я хлопаю каждой дверью, стучу кастрюлями и сковородками. Собаки начинают подпевать.

Высовывается голова папы в ночном колпаке.

Вот обязательно, Лотта? – спрашивает.

Это была не я, папа, это призраки. Разве ты не слышал?

Дорогой дневник,

Я лежу на высокой койке, которая мне досталась как старшей из четверых, которую Эм занимала с целью уединиться, пока ей хватало сил туда залезать. Мария лежит через проход, там, где некогда лежал Брен, мечтая о битвах. На голове у нее тиара, напоминающая о наших играх.

Когда потеряли маму, говорю, я не знаю, что ее схватило. И тебя тоже.

Те деньки были ничем не лучше, откликается она.

Разве? Неужто было так же плохо? (Думаю, она ошибается.)

Ты не помнишь, говорит она.

Кажется, помню.

Если считаешь, что время было хорошее, то не помнишь.

Я не помню кошмаров. Не помню, чтобы плакала по любому поводу. Не помню, чтобы думала: и что, вот так теперь будет всегда? В то время у меня была надежда – с ней жилось легче.

Ты не владела словами, сказала Мария. Без них жить было просто невозможно.

Дорогой дневник,

Мистер Пятипенс передал нам странный подарок. Он принес его сегодня утром, после того как папа ушел на работу. Небольшой пакетик, надушенный и перевязанный лентой.

На мне носки Энни, хотя он об этом не знает.

Письма вашей матери, сказал он, к вашему отцу. Он хочет, чтобы вы их прочитали.

Я даже не подозревала об их существовании, ответила я, руки задрожали.

По правде говоря, другого ответа не нашлось – и это у меня, всегда готовой подразнить г-на П. за любую мелочь.

Почему он решил отдать их мне именно сейчас?

Мистер П. говорит, что не знает, но чувствую, он в этом как-то замешан.

Я просидела на тетушкином диване уже три часа и никак не могу развязать ленту. Мистер П. давно ушел, оставив меня наедине с собой, хотя вернется к чаю, якобы нужно забрать какие-то бумаги. Имеет в виду, что выступит в роли слушателя, если я захочу поговорить.

Наверное, надо помыть пол. Давненько наш достойный дом не сиял чистотой.

Дорогой дневник,

Наш разговор, приведенный почти дословно:

Я: Спасибо, что принесли рогалики.