Май – август 1900 года. Окрестности Претории
«Чёрств хлеб войны; горька вода её; испепеляющ чёрный воздух; не уйти с пути её, когда она пришла на твою землю. Падают братья по крови, погибают родственные души, не возвращаются близкие друзья, с которыми ел хлеб, пил воду, дышал одним воздухом.
Здесь под пулями, к которым в конце концов привыкаешь так же, как к неподвижным элементам пейзажа, надо верно исполнить задуманный твоим командиром точный, подобный кинжалу, удар; преодолев себя, встать из окопа навстречу смерти и врагу. А вечером у костра, среди боевых товарищей, наслаждаться жизнью. Не всем дано, но всякий может сделать.
На англо-бурском театре военных действий наступило вязкое и неопределённое время: „ни мира, ни войны“; англичане, британцы, шотландцы, ирландцы и валлийцы затаились после многочисленных чувствительных щелчков по носу; буры, в свою очередь, никак не отважатся на полномасштабные военные действия.
Из овеянного героическим флёром удела храбрых рыцарей „без страха и упрёка“ и их оруженосцев война в очередной раз сменила личину; обнажив оскал, превратилась в неведанное и ужасающее алчное существо со смрадным дыханием, готовое пожирать и пожирать. Об этом я писал раньше, но всё равно это продолжает больше всего меня изумлять.
Взяли передышку пушки и ружья, но жизнь не остановилась. Даже на войне – вечное и прямое доказательство неизменной победы жизни над смертью. Никто из солдат не застыл в ожидании следующей команды. В каждом лагере бурлит будничная жизнь. После того как солдаты выспались и наелись, настал черед решения бытовых проблем. Кто-то чинит и подгоняет амуницию, кто-то готовит ружья и пушки к новым сражениям, кто-то возводит дополнительные укрепления.
Главным укрытием на этой войне стали окопы: множество огневых позиций (ружейных и пулемётных), объединённых между собой единой траншеей, которая защищает от осколков и пуль. Наследие обороны Севастополя 1854–1855 годов. Сухая красноватая африканская земля не твёрдая, но поддаётся с трудом; чтобы остаться в живых, приходится каждому бойцу вгрызаться минимум по грудь. Над свежими позициями долго стоит красноватая пыль, окрашивая одежду и лица в единый цвет унылой красной усталости и долго хрустит на зубах. Но народ с остервенением вгрызается и не теряет присутствия духа. Кто подначивает товарищей, кто травит байки, а кто – мечтает о будущей мирной жизни.
Приметил среди солдат одного очень колоритного: высокого, статного, с висячими пшеничными пышными усами, который делал всё играючи – широко, неторопливо, но обстоятельно; окрестил его про себя „Муромцем“. Настоящая русская красота, неприкрытая демонстрация мощи целого народа. Рядом с ним, обнажившись до пояса, копался другой боец. Невысокий, но юркий. Голова замотана чем-то наподобие чалмы. У меня возникло подозрение, что она изготовлена из чистых портянок, а может быть, даже (о боже!) и из свежих подштанников! Свои поймут, дураки в расчёт не принимаются, а от солнца отличное спасение. Смоляные некогда усы уже серьёзно травлены сединою; глаза сощурены, то ли от яркого света, сжигающего всё вокруг, то ли от весёлого нрава. Создавалось впечатление, что на всё происходящее он глядел с некоторой усмешкой; он получил прозвище „Янычар“.
Когда они присели передохнуть и набили свои трубки табаком, то рядом оказался я, корреспондент „Невского экспресса“.
– Табак-то турецкий? – спросил я у „Муромца“, желая найти тему для общего разговора.
– Был бы турецкий, было бы другое дело! – неторопливо возмутился богатырь. – То – сухой и горький, как мысли о прошлом. Затянулся – наждаком по горлу, а в голове уже светло и чисто. А это – вражеский. Английский. И как они его курят? Сладкий, липкий, душный. Один туман. („От английского табака один туман“. Хороший каламбур.) Хочешь? – Мне протянули трубку.
– Спасибо, не курю.
– А чего тогда лез? – опять же не спешно возмутился „Муромец“.
– Так для начала разговора, – стал суетливо оправдываться я.
– Ну только если так, тогда можно, – величественно разрешил светловолосый.
– А ради чего в Южную Африку приехали? Тысячи вёрст от родной земли? Да и табак не ахти…
– Да… Дело табак. – Глубочайшая затяжка. – На это у каждого своя причина. Вот Федька Никитин прибыл сродственника своего защищать.
– Родственника?
– Ага, – присоединился „Янычар“. – Он тут под Йоханнесбургом, всем семейством окапался.
– Старатель?
– Да какой там! В земле шебуршит. Так их первых и погнали, а у него детишек – мал мала меньше. Угодья разорили, дом сожгли… Вот и пришлось приехать, подмогти чуток.
– Помогли?
– Маленько осталось. А так – новый дом поставили, землю обработали. Так что порядок, – лучезарно улыбнулся „Янычар“, показав ослепительно белые зубы.
– А вы? – возвращаю в разговор „Муромца“.
– Так у меня к англичанам особый счёт.
– По какой причине?
– По какой причине? Да по такой! – разбушевался богатырь. – У меня к ним претензия ещё с Крымской кумпании. Подло они тогда воевали. Скольких враз истребили! Не за понюх табаку! Какого командира убили! Да и друга моего ни за что положили! Так что надо их к ногтю.
– Драчливый, что ли, такой? – провоцирую я. – Всех заломати и по свету разогнати?
– Насчёт разогнать – не знаю. Зимой, на речке на льду, в снегу выдержанными варежками любил помахаться. Но это по молодости.
– А сейчас?
– Сейчас почти остепенился. Вот только за товарищей своих натру им зад солью – и домой. Пора свататься! Детишек заводить.
– Отличная перспектива! – хвалю я прекрасный план.
Хорошо и просто у Муромца. Всё расписано на десятилетия вперёд. И с этим не поспоришь. Этот разговор повеселил и порадовал меня очень. Так мирно мыслить на войне…
А когда я записывал услышанное, вдруг понял: из тех кого я расспрашивал за эти дни, никто не назвал целью своего приезда в Южную Африку добычу золота или алмазов, личное обогащение. Причины разные, а веление сердца одно – защитить более слабого. Обрадовался я этому и восхитился. Захотелось так же, как мои герои, вернуться назад в Россию и зажить простой, незамысловатой жизнью, которая является основой для всего и для всех.
Собственный корреспондент „Невского экспресса“, Леонид Фирсанов».
