Жонглёр

затихая, донеслось в спину Фирсанову пение Семенова.

Леонид, не доходя до госпиталя, резко изменил траекторию движения. У первого встречного требовательно спросил:

– Где господин Максимов?

– В своей палатке, – ему, как о само собой разумеющемся, ответил тот и для верности махнул в нужном направлении.

– Благодарю! – выпалил Леонид и направился по указанному адресу, а вслед ему едва слышно летело:

– И он в пороховом дыму
Дошёл до наших рот,
Но в спину выстрелил ему
Предатель-готтентот[30]

.

– Господин Максимов, запишите меня добровольцем! – с ходу выпалил Фирсанов, ворвавшись в палатку фехтгенералу.

– Может, для началу, чаю? – оценив состояние корреспондента, предложил бывший подполковник. – У меня хороший, трофейный, цейлонский.

– Уговорили.

– Поймите, Леонид Александрович, дорогой, это война! – стал отговаривать поникшего корреспондента Максимов, когда принесли чай. – Тут стреляют. Причём очень много стреляют. Невообразимо много. Людей косят шеренгами и отрядами. Таких потерь я не припомню даже во время русско-турецкой кампании, уж на что она была кровопролитной. Всё меняется. И не в лучшею сторону. Война становится всё отвратительней, всё ужасней.

– А до этого – что, были романтические прогулки? Всё под луной да под луной? Евгений Яковлевич, я здесь не первый день и вдоволь насмотрелся на то, чем вы меня пугаете. Поэтому не могу более быть в стороне!

– Голубчик, подумайте… – не выпуская кружки из рук, сказал Максимов.

– Некогда думать, Евгений Яковлевич! – в азарте спора, наплевав на всякую субординацию, перебил бывшего подполковника Леонид. – Гибнут люди, русские люди, мои соотечественники. Я не могу равнодушно это фиксировать.

– Начнём с того, что думать надо всегда. Особенно сейчас, особенно здесь, особенно под пулями и снарядами неприятеля. Иначе я за вашу жизнь не дам и ломаного гроша. Это война и часть вашей профессии. Изначальные правила игры.

– До сегодняшнего дня я тоже думал, что это всего лишь часть моей профессии. Но кроме корреспондента, на войне присутствует и человек. Так вот он больше не может! Мне стыдно! Люди гибнут, а я хожу с книжечкой, записываю. В лучшем случае скотство, в худшем – предательство.

– Кого?

– Всех, кого узнал здесь. Кто заставил меня посмотреть на мир по-другому. Разговор больше идёт о самоуважении и, если хотите, о самопредательстве! – невольно переходя на пафос и выспренность, произнёс Фирсанов.

– О самоуважении, говорите.

– Да, именно о нём!

– Последний раз говорю, что там будет страшно, больно и противно, – резко посерьёзнел Максимов. – Вы рассуждаете о самоуважении и самопредательстве, но это касается только вас, вашей совести и никого более. А в бою это коснётся вашего соратника. Струсите – и он умрёт, кроваво и страшно. Оставите позицию – и погибнут многие, которые так же хотят жить. Выдержит ли ваша совесть такой нагрузки?

Леонид припал к своей кружке и сделал несколько глотков уже остывшего чая. Максимов с любопытством за ним наблюдал. И он когда-то сам был корреспондентом, писал в газеты. Разные проявления человеческого духа в бою и вне него постоянно и пристально наблюдались подполковником. Тем более что служба в жандармерии всегда предоставляла ему богатый материал для наблюдения и анализа. И чем больше он глядел на этого парня из «Невского экспресса», тем находил больше параллелей со своей судьбой.

– Но почему-то других людей, не военных даже, вы всё-таки принимаете в отряд? – взглянул на вопрос с другой стороны корреспондент «Невского экспресса».

– Они изначально на это шли, – возразил Евгений Яковлевич. – Всё взвесили дома, проверили своё решение, пока добирались, проходили внутреннюю подготовку. Уйти можно всегда, но до того, как в руки попало оружие и начались боевые действия. Потом уже никак. Присяги, конечно, нет, но совесть и честь остаются.

– Так считайте, что я вчера приехал.

– А вот это уже лукавство.

– Считайте, что для принятия окончательного решения мне необходимо было увидеть войну своими глазами. Понять, не струшу ли я. Считайте, что я тугодум.

– Ну зачем же о себе так-то, – даже несколько сконфузился Максимов. – Тем более что тугодумы нам здесь как раз-то и не нужны.

– Согласен. Я должен был раньше прийти к этой мысли.

– В этом смысле у вас долгов нет. Ваша смерть вряд ли серьёзно повлияет на ход противостояния, но ваша жизнь дорога не только вам. Просто вы теперь с большим пониманием станете оперировать такими понятиями.

– Не спорю. Моя смерть мало что изменит в этой войне, а жизнь – в истории в частности. Но есть люди: вы, например, Кронье, Бота, Гарибальди, Байрон, в конце концов, из жизней таких людей и им подобным плетётся полотно истории. Без них никак. Они его опорная нить. Я не льщу себе, я не опорная нить, но я – остальные нити, которые заполняют выбранную плоскость. Я и мне подобные заполняем пространство, превращая пучок опорных нитей в полотно истории. Я не хочу опускать глаза, когда внуки будут спрашивать, что я делал и зачем я поехал на эту войну.