Жребий изгоев

Вышатины и Пореевы вои рассыпались полумесяцем, со свистом выбросили тучу стрел, и врезались в сбившихся кучкой полочан. Встал звон железа и треск ломающихся копейных ратовищ, перемежаемый конским ржанием.

4. Дикое поле. Северской Донец. Осень 1065 года, грудень

Темнота. Ночь. Чёрно-синяя, пульсирующая пустота надвигалась рывками, пестрея разноцветными и радужными кольцами, кругами и шарами. В темноте, озаряемой винноцветными вспышками, плавали синие, зелёные, фиолетовые, алые кольца, восьмёрки, бабочки. В самых вспышках, в их размеренности чудилось что-то знакомое…

Кружило, вело и встряхивало.

Колыхало и качало.

Несло.

Он потянулся к ускользающим бабочкам, застонал и очнулся. Сквозь тающую и сереющую темноту прорезался тонкий лучик света, сначала синего, потом синий цвет перешёл в зелёный, потом – в белый. Расширился.

Он открыл глаза и в них ворвался беспощадный дневной свет.

Круглое, с колышущимися краями, белое пятно становилось всё светлее и шире. Из радужного тумана выплыло лицо, шевельнулись губы. В середине его медленно протаяло женское лицо.

Божена?

Н-нет, не Божена… Божена другая.

Гридень зажмурился, стряхнул слёзы с ресниц, прояснился и слух и взгляд. Женское лицо исказилось – теперь в нём был испуг и ожидание пополам с радостью. Губы шевельнулись.

Что она говорит?

– Очнулся… нулся… улся…

И он вспомнил!

Витко!

Так его зовут!

Он вспомнил всё!

И то, что Божена далеко, в Полоцке …

И то, как погибло посольство…

Застонал, стиснув зубы. Да неужто всех положили Вышатичи?! – а в том, то это были именно Вышатичи, он не сомневался ни на миг.

Отлично помнился крик княжьего посла, гридня Владея:

– Вышата? – посол ещё не понимал, он ещё улыбался. А Ростиславль гридень мчался к нему с нагим клинком в руке, и Владей крикнул голосом, внезапно ставшим чужим. – Вышата Остромирич!

И засвистели стрелы…

В глазах Витко замглило, на ресницах на миг закипели гневные слёзы, стыдная для воя бабья вода. Он застонал от новой, обрушившейся на него боли. Она ударила в виски кузнечными молотами, раскалённым обручем сжала голову со всех сторон.

И под женский вскрик мир снова померк в его глазах.

Очнулся Витко оттого, что в окно длинно и ярко било солнце. Чего-то со мной было – ошалело подумал он. Дёрнулся было встать – голову и спину пронзила рогатая молния боли, и гридень со стоном упал обратно на подушку и подстеленные шкуры. И враз вспомнил всё. Ну или почти всё.

Витко, с натугой ворочая глазами, оглядел хором. Тёсаные бревенчатые стены с вбитыми в пазы шнурами мха и пакли, закопчённые поверху и отмытые до янтарного блеска снизу. Стол. Лавки, на одной из которых лежал и он. Скамейка около стола, небольшая и резная, со спинкой. Столец. На стенах – светцы с зажатыми в них полуобгорелыми лучинами. Волоковое окно с разноцветными кусками слюды в переплёте. Богато живёт хозяин. На одной из стен висел, распялив рукава, его, Витко, доспех, рядом с ним – щит и меч. В другом углу – небольшая глинобитная печь. Весь покой занимал полторы сажени в ширину и две в длину, не более.

Витко, с трудом подняв занывшую от слабости руку, провёл по щеке. Щетина отросла изрядная, пожалуй, уже и не щетина даже. Непонятно только, как её теперь звать, всё ж не борода. Одно ясно – времени прошло немало.

– Очнулся? – радостно спросил странно знакомый парнишка. Откуда он, Витко, его знает?!

– Да вроде как, – через силу усмехнулся вой. – Не понял ещё.

Парнишка удивлённо засмеялся.

– Ожил, верно, раз шутки шутишь, – заключил он. – Ну и полоснули же тебя, смотреть было жутко. Поесть тебе принести?

– Кто из наших ещё живой остался? – враз охмурев, спросил Витко, всё ещё мало что понимая. В памяти смутно всплывало, что-то вроде дороги чрез чащу… откуда тут в Диком поле чаща?

Парнишка покачал головой.

– Что, вовсе?! – Витко похолодел.

– Кто ваши-то? – пожал тот плечами. – Ты к нам один выехал, мы тебя за мёртвого приняли… Парни думали – степной дух какой. А ты с коня упал и обеспамятел.

– Кто – мы? – не понял Витко. – Я вообще где?!

– Ну на Дону, ну! – пояснил парнишка. – Меня Неустроем зовут, а отца моего Керкуном, мой близняк Шепель, у Ростислава Владимирича в дружине служит, вой уже опоясанный, не отрок и не детский даже!

При словах о Ростиславлей дружине лицо Витко невольно скривилось, но он смолчал. А Неустрой, ничего не замечая, беспечно спросил:

– А тебя что, половцы ранили?

– Половцы, – свистящим шёпотом сказал Витко, поражённый внезапной мыслью. – Куда меня ранили?

– В грудь, – парнишка подобрал к себе ноги, обнял их и положил подбородок на колени, так, словно ему было холодно. – Насквозь чем-то просадили, мало сердце не задели. Так наш знахарь сказал. И на лбу ссадина здоровая – ударили, видно.

– Сколько дней я пролежал?

– Да… с седмицу, должно быть, – растерянно ответил Неустрой.