Жребий изгоев

В другой раз повезло Добрыне, когда Святослав отдал ему сына на воспитание. Пестун княжича, хоть и рабичича – много значат такие слова.

И в третий раз повезло Добрыне, когда оказалось, что княжич-рабичич Владимир честолюбив, самолюбив и ненавидит своих высокорожденных сводных братьев. Такой княжич стал хорошим орудием в руках не менее честолюбивого и умного Добрыни.

Через княжича (а после и князя!) Владимира Святославича и вознёсся Добрыня к вышней власти.

Волей Добрыни горел Полоцк, волей Добрыни был истреблён весь дом полоцких князей, волей Добрыни Владимир силой взял Рогнеду на пепелище Полоцка, прямо около тел её отца и братьев.

Такое – не прощается.

Рогнеда при жизни не смогла дотянуться ни до Владимира, ни до Добрыни. Но вражду свою и ненависть передать сыну смогла. А он, Изяслав, передал её своему сыну, Брячиславу. А внук Изяслава, Всеслав, ту вражду унаследовал.

С самого начала его тяготило нехорошее предчувствие – Вышата при Ростиславе… к добру не приведёт. А только куда же денешься – иного союзника опричь Ростислава у него на Руси не было. Оставалось надеяться, что потомок не в предка.

Зря надеялся.

Посольство порубили Вышатины вои, стало быть, от Ростислава были посланы! А самое главное – погиб и сам посол, гридень Владей! И кто теперь скажет полоцкому князю, ЧТО ответил ему Ростислав Владимирич?! Витко не ведал из посольских дел ничего – Владей говорил на пиру с Ростиславом с глазу на глаз.

Теперь приходилось дважды подумать, как воевать по весне! Ведь про все его задумки Ростиславу ведомо!

Но зачем?!

Если хотел тьмутороканский князь союз с полочанами разорвать, так можно было прямо послу про то и заявить, незачем и посольство истреблять. А если бы хотел его обмануть – так и вовсе не для чего. Согласи на всё, что посол говорит, а после оставь без помощи, когда он, Всеслав, на Новгород ринет. Только и всего.

И задавят Ярославичи кривского властелина совокупной силой пяти княжеств.

Не стыковалось что-то.

Не по-Ростиславлему было.

Синие вечерние сумерки повисли над притихшим городом. Только раздавались на улицах голоса ночной сторожи. Полоцк спал. Только где-то вдали гомонила молодёжь.

Витко шевельнулся, поднял руки к лицу, сильно потёр щеки. Вернее, ему показалось что сильно – на деле едва сил достало руки к лицу поднести.

Это сколько ж времени-то прошло, сколько он на лавке-то провалялся опять.

А почему опять? Уже где-то валялся? И с чего он взял, что за окном – Полоцк, а не Киев, к примеру?

Витко вдруг со страхом понял, что почти ничего не помнит. Он досадливо дёрнул щекой, приподнялся, опираясь на локти, сел на лавке, свесив босые ноги до пола. Огляделся.

Да нет, он был дома. Знакомые, любовно тёсаные его же топором стены с плотными валиками мха меж ними, отмытые до янтарного цвета ниже воронцов и смоляно-чёрные с висящими космами сажи на паутине – выше. Высокая кровля терялась в полумраке, едва разгоняемом трепещущими огоньками на лучинах. Браная скатерть на длинном столе, а на ней – несколько высоких крынок и полкаравая хлеба.

Положим, в любой русской избе так, но вот же засохшие берёзовые ветки на поличке, их Божена с прошлогоднего семика оставила, там на одной ветке ещё нарост причудливый, немного корявый. Битая печь* глядит печурками*на челе как глазами, но чуть угрюмо, – Несмеян, в гостях у Витко бывая, всё смеялся, что она его вот-вот схватит и жевать начнёт. Вон там, в красном углу, под самой божничкой, на которой меж яйцами с прошлогодней радуницы виднеются резные лики богов, Витко для удобства приделал резную доску, вроде спинки, чтоб отцу, воеводе Бреню, как в гости явится, было сидеть удобнее на почётном-то месте.

Но где все-то тогда? Где холоп Бакуня? Впрочем, холоп жил в клети вместе с женой. Но где дети? Ладно, старшая дочь, Людоня, небось на беседах пропадает с парнями – пятнадцать девке, лишь гляди и замуж пора. Ладно, старший сын, Вячко, уже два года как в войском доме, в его четырнадцать-то лет. Но младший-то, Словиша, где? Ему десять лет только – и на беседы ходить рановато пока и в войский дом (да и кто бы его отвёл, в войский дом-то без отца?). Впрочем, Словиша и раньше, как лето настанет, частенько ночевал в клети.

А сейчас – лето?

Витко вздрогнул. Ощущение было таким, словно он не был дома несколько лет, и вот только сейчас воротился, внезапно, никем не жданный, а тут без него целая жизнь прошла.

Что же всё-таки с ним было-то?

Гридень снова потёр руками лицо, пытаясь вспомнить.

Помнил, как добирался с далёкой Тьмуторокани, долго-долго добирался, как ехал по Полоцку, а улица всё время норовила встать на дыбы, седло у коня, такого же измученного, как и гридень, ползло набок и скользило. Помнил, как говорил с князем, а о чём – почти не помнил. Помнил, как въехал еле живой в собственный двор и на том – всё, словно в пропасть рухнул. Отрубило.

Вспомнил.

И про истреблённое Ростиславичами посольство.

И про то, как отлёживался он на Донце у местных словен.

И про свой долгий путь от Тьмуторокани.

И про то, как охмурел князь Всеслав, услышав страшную и странную новость.

Ибо и впрямь не по-Ростиславлему было.