Жребий Кузьмы Минина

Вязёмы были пусты. В мрачном безмолвии раздавались беспрерывная тяжёлая дробь копыт и резкие голоса. Чётко отражалось на зеркальной глади подпёртого плотиной пруда проезжающее по берегам воинство: всадники в ребристых шлемах с перьями, в чешуйчатых доспехах и гладких латах, вооружённые копьями и тяжёлыми кончарами; кнехты-мушкетёры в бурых колетах и шляпах; верховые и пешие казаки в бараньих шапках и пёстрых, вразнобой, одеяниях; обозные хлопы в длинных свитках, сидящие на возах и подстёгивающие кнутами лошадей. Обоз был превеликий, сотни телег скрипели и потрескивали на ухабах, груженные житом, окорочками, рыбой, медами, вином да прочей снедью, что собиралась по воле гетмана с уже обчищаемых догола русских городов и весей для осаждённого в Москве гарнизона.

Мимо пруда проехал и гетман в добром на редкость расположении духа. За ним следовала свита ярко и цветасто разодетой шляхты. Обочь Ходкевича подгарцовывал на пегом скакуне прибывший от московских бояр дворянин Григорий Орлов. Гетману сразу донесли, что по челобитью на имя Сигизмунда Орлову было пожаловано поместье Пожарского, и Григорий чаял после гетманской победы вступить во владение им.

Никто так сильно не желал гибели главного воеводы земского ополчения, как этот ухапец.

На крупном грубом лице Орлова горели негасимым алчным огнём глубоко посаженные бегающие глазки. Жёсткая куцая бородка выпирала торчком, обнажая большой, как зрелая луковица, кадык. Вздёрнутый нос беспрестанно морщился и похлюпывал.

   — Неча и тревожиться, — уверял московский дворянин гетмана, — как присягнула Москва Владиславу, так на том и стоит. Бояре рады приходу твоей милости.

2

Кто-то занудливо играл на рожке.

Протяжные переливчатые звуки долетали из сумерек под каменные стены Белого города, где, окопавшись рвами, разместились с прочими ратниками нижегородцы. Хватали те звуки за сердце, томили невтерпёж. Водолеев не снёс — подхватился да и попёр через вал и ров к Арбатским воротам, откуда неслось играние. Очень желал Стёпка отодрать за уши сдуревшего рожечника, устыдить его, дабы не терзал народ перед кровавой сечей заупокойной своей игрою.

Водолеев перебирался от костра к костру, мимо сбившихся плотными кучками ратников, черпающих из больших семейных мис наваристую похлёбку. Вместе с ратными снедали московские всякие люди, что обжились на старом пепелище в землянках и клетях и ныне в охотку весь день пособляли войску копать рвы, возводить заграды, поднимать насыпи, расставлять по ним пушки. Расторопные жёнки подливали в мисы едово, подкладывали хлеб. Было во всём том сходство с мирными семейными вечерами на покосе или жатве. Оттого ещё досаднее становилось слушать Стёпке надрывную песнь рожка.

Вот уж не думал не гадал Водолеев, что, за всё лето не заскучав по дому, вдруг вспомнит о своей Офросинье и пожалеет её за нескладное житьё с ним. Не к добру такое деялось с крепким посадским мужиком.

   — Куды, скаженный? — кричали Стёпке от костров.

   — Батыр Стёпка, айда ашать! — в улыбке показывая все зубы, приглашал знакомый татарин Муса.

Водолеев только отмахивался.

Рожечником оказался конопатый вятский детина. Стёпка вырвал дуду у него из рук:

   — Чо нюни развесил?

Детина сперва в недоумении захлопал глазами, но, придя в себя, прямодушно признался:

   — Не шибко ражо-то.

   — А что не ражо?

   — Цёрно в нутре-то.

Водолеев долго смотрел в его круглое простецкое лицо, по которому метались отблески костра.

   — В мыльню ступай — отпаришь, — наконец промолвил он.

Сидевшие рядом смурные ратники в тегиляях подняли головы, оживились, захохотали.

   — А ну тя! — осерчал на Стёпкину издёвку вятский детина. — Цивера б те села на езык-то. — И внезапно тоже засмеялся. — Ну тя!

Вдоль спешно возведённых укреплений от Чертольских ворот, что примыкали к самой Москве-реке, до Арбатских и далее — к Никитским, Тверским и Петровским, где несколько на отшибе располагались полки Лопаты, Пожарского и старого Дмитриева, ездили верховые дозорщики, повещали:

   — Гли, ребята, зорче. Ляхи у нас и с переду, и с тылу.

Да, так оно и было. Впереди на Поклонной горе уже мерцали костры подошедшего гетманского войска. Сзади с кремлёвских стен угрожали ополченцам пушки осаждённых врагов. Опасное расположение дорого могло обойтись Пожарскому. Похоже, лучше капкана не выдумать. Если Ходкевичу удастся смять ополченские полки, то он затем расшибёт их в лепёшку о стены Белого города, поскольку путей отступления у русской рати нет. При неудаче Пожарскому доведётся платить головой. Иного исхода ему нет.