Жребий Кузьмы Минина

Ещё за десяток вёрст от Москвы ополчение было встречено людьми Трубецкого. Боярин и воевода Дмитрий Тимофеевич Трубецкой настоятельно звал Пожарского в свой обжитый стан за Яузой. Там был крепкий острог и высокие валы. Но Пожарский пришёл не прятаться. Отступив в Заяузье, что лежало далеко в стороне от большой Смоленской дороги и примыкало к Москве с юга, он бы оставил свободным проход гетманскому войску к воротам Кремля. Паче того, ему наверняка пришлось бы довольствоваться правами второго подначального воеводы, а стало быть, отдать ополчение во власть негожего стратига, который ничем не проявил себя ни с Ляпуновым, ни с Заруцким и мог загубить дело.

Сколь ни посылал гонцов к Пожарскому Трубецкой, все они возвращались ни с чем. Тогда Дмитрий Тимофеевич пожелал явиться сам к несговорчивому стольнику. Напустив на себя гораздую важность, он выехал навстречу Пожарскому, когда ополчение уже приблизилось к московским окраинам.

Воеводы съехались на городских выпасах, откуда были ясно видны развалины погорелой столицы и за ними золотой верх свечи Ивана Великого. По всем дорогам и тропам через широкий дол двигалось к Москве войско. Ратники снимали шапки, крестились:

— Здравство во веки тебе, Москва православна!

В горлатной шапке трубой, в пластинчатом доспехе поверх дорогих одежд Трубецкой не смотрел на войско, будто его и не было. А ратники, кто проходил рядом, с любопытством взглядывали на него. Но в нём не было никакой привлекательности. Лицо у боярина скулое, носатое, рачьи глаза широко расставлены, брови над ними тонкие, словно щипаны.

Возле Пожарского был только Минин. Высокородный Дмитрий Тимофеевич покривился, глянув на него: келарь Палицын, побывав в Ярославле, живо расписал Трубецкому, каков сей мужик глумец и невежа. Боярина теперь с души воротило. Выпученные глаза были холодны, губы над стриженой бородой презрительно оттопыривались, притом нижняя выдавалась больше верхней. Ни ума, ни воли не обнаруживалось в боярине, только спесь.

Во всё время переговоров ни один из воевод не покинул седла.

Пожарский в присутствии своего верного сподручника ставил на своём крепко — ярославскую рать с подмосковной не смешивать, держаться отдельными станами, а биться вместе по согласию.

   — Полюбовно, видать, не столкуемся, князюшко, — начальственно усмехаясь, молвил Трубецкой. — Даве и людишек моих ты неласково принял. Не поминаю уж стары к тебе увещаньица. Однако браниться мне с тобою — много чести. Что хошь — вороти, словечка поперёк не будет. Токмо, милушко, пеняй на себя.

   — Сраму за собой не ведаю, — заиграл желваками Пожарский, немало уязвлённый напускной елейностью в голосе боярина. У князя не было времени пререкаться с Трубецким: требовалось размещать войско.

А Трубецкой не думал кончать разговора. Ему было в утеху, что досаждает князю. И хотелось блеснуть перед ним, показать своё явное превосходство. Однако поневоле приходилось осаживать себя: две с половиной тысячи худо снаряженных казаков и служилых дворян под его началом ни в какое сравнение не шли с крепкой ратью Пожарского, и, стало быть, нечего впустую домогаться верховенства и тем травить душу. Бессловесно пошлёпав губами, как будто проговорив что-то про себя, Трубецкой вдруг повёл речь о противнике:

   — Отколь тебе знать, князюшко, куда нацелился гетман? А ну как он минует твоих ратничков, обогнёт твои полчишки да выйдет сбоку на Замоскворечье. И мигом — через реку к Фроловским воротам.

   — Не с руки ему. Сам угодит в осаду.

   — Пустое! — презрел довод Пожарского боярин. — Уж я ляха нутром чую. И встану в Замоскворечье у Крымского двора. — И Трубецкой кручинно понурился. — Да с народишком у меня, сам ведаешь, хлипковато, чтоб устоять. И раз у нас не выходит согласия по твоей же прихоти, не пришлёшь ли ты мне тысчонку людишек своих в подмогу?

Подивился Пожарский: ну и хват же Дмитрий Тимофеевич! А, поди, нельзя отказать ему в просьбе, ибо попомнится отказ потом, от укоров не отобьёшься: мол, ни во что поставил стольник боярское слово, отмахнулся, будто выше боярства себя возомнил.

   — Тыщу? — растерянно взглянул Пожарский на Минина. — Можно ли?

   — Накладно выйдет, — отрезал Кузьма. Суровая складка не сходила с его чела.

   — Уже мужик нашу честь хочет взять на себя! — донельзя возмутился Трубецкой. — Слушай, слушай его, князюшко, он те напоёт. Станется, что наши служба и радение ни во что будут! Андроновым да Мининым ныне потачка!

В гневе он резко крутнул коня, бросил на прощание Пожарскому:

   — Любо тебе, что тобой мужик помыкает?! — И пустил коня вскачь.

За ним устремилась вся его молчаливая и мрачная свита.

Пожарский в задумчивости молвил с растяжкою:

   — Тыщу не тыщу, а полтыщи надобно дать. Инако худа не избежать. Не стал бы вредить боярин...

   — Поступай по-своему, Дмитрий Михайлович, — глядел в сторону Кузьма. — Но я бы ни единого человека не отсылал. Себя обессилишь, а Трубецкого не укрепишь. Затеи его бесовские.