Жребий Кузьмы Минина

Остаток дня Кузьма провёл в стане, дозирая за окапыванием, распределяя подводы, заботясь о безопасном расположении обоза. Ему было отрадно, что в сожжённых и разорённых московских посадах сыскалось немало доброго люда, который не дал обратить столицу в мёртвый город. Кое-где рядом с землянками и шалашами уже поднимались новые срубы, дымились кузни, толклись среди народа квасники да лотошники. Москва бережно лелеяла свежие живые ростки, вопреки всякому злу возрождаясь из пепла. И её бодрые упорные насельники с охотою помогали ополченской посохе. За день было сделано так много, на что в другую пору понадобилась бы седмица. Однако управились.

Посадский люд окружил Минина, завёл разговоры. Ни с кем из ратных начальников поговорить по душам бедующие москвичи не насмелились, в Кузьме сразу увидели своего, одолели расспросами.

Да и сам Минин всякого спрашивал, отчего чёрный люд селится на пепелище под пушками, не безумство ли то? Москвичи отвечали:

   — А мила нам та сторона, где пупок резан…

И ещё:

   — Любит и нищий своё хламовище.

Один из них, в рваном колпаке и запачканной глиною сермяге растолковал так:

   — Пущай ляхи видят: мы крепь, а не те стены каменные, за коими они сидят.

Едва не допоздна проговорил с мужиками Кузьма, покуда не вызволил Подеев, уведя к обозникам ужинать.

Мало кто мог заснуть в ополченском лагере в ночь перед битвой. Не спал и Фотин, которого по обходе стана застал Минин у костра за кропотным занятием: племянник бруском точил чью-то саблю — ещё полдюжины их лежало на дерюжке возле.

   — До утра осилишь ли? — улыбнулся ему Кузьма.

   — Дак и вздремнуть ещё смогу, — поднял голову Фотин. В глазах его вовсе не было тревоги. — Нет, не засну, чай. Ещё будет Настёна сниться. Плачуща.

   — Повестили тебя, что с тылу в заграде будем?

   — Сказывали, — кивнул племянник. Волосы упали ему на лицо, он рукою откинул их назад.

   — Насмерть стоять доведётся, чуешь? — предупредил его Кузьма. Горюч камень тяжелил душу Минина.

   — Не сробеем, чай, — подивился Фотин дяде, почуяв в нём смятение. — Чего загодя страху нагонять?

В нежелании племянника думать о предстоящем бое был прок. Минин устыдился: и впрямь незачем будоражить своими страхами молодца.

Невдалеке, на свежей насыпи при свете факелов ратники поднимали на станок пушку и выгружали с телеги коробы с обмотанными льняной куделью ядрами и железным дробом. Работали без криков и брани, не досаждали спящим. Кузьма пригляделся, как идёт дело, встрепенулся.

Всюду, куда ни кидал он взор, горели костры и в их трепетном багровом свете двигались люди. От огня к огню ходили священники, благословляя воинство. Из рук в руки переходил чудодейственный Иринархов крест. Минин знал, что многие ратники не единожды постились, чтобы обрести несокрушимую силу духа. Рать готовилась к сражению, как делу освящённому свыше.

Минин пошёл к шатру сменить пропотевшую рубаху на чистую.

3

В ту бессонную тягостную ночь не могло быть спокойствия и в Кремле. Здесь тоже пылали костры, разъезжали конные дозоры, наготове стояли под сёдлами гусарские и казацкие скакуны.

Миколай Струсь вместе с полковниками Осипом Будилой и Эразмом Стравинским обошёл пушкарей на стенах и, сойдя вниз, направился к Ивановской колокольне, возле которой гуртовалось возбуждённое рыцарство. Возглавляющая роты и хоругви шляхта ждала повелений.

Неровный, пляшущий свет факелов дрожал на лицах, выхватывая из темноты горячечные глаза и незакрывающиеся рты. Ротмистры с поручиками и есаулами говорили без умолку.

Спор шёл о том, будет ли наутро вылазка. Некоторые полагали, что Струсь может оставить Ходкевича один на один с Пожарским, удерживая гарнизон в осаждённых стенах. Не только великий гонор Хмельницкого старосты причина тому. Иное важнее. Скудные припасы продовольствия были уже на исходе. Люди слабели от нехватки доброй еды день ото дня. Воевать на голодное брюхо многим не хотелось. В гарнизоне всё заметнее открывался разлад. И хоть ещё не начались распри, однако часть гарнизона явно тяготела к норовистому Струсю, а другая — к Будиле со Стравинским, готовым беспрекословно выполнять не только волю короля, но и его гетмана. В начале ночи из гетманского стана воротился прошмыгнувший туда накануне казак Щербина и передал Струсю наказ Ходкевича предпринять вылазку в один час с наступлением войска. Струсь ещё не объявил о том рыцарству. Сопровождающие его полковники опасались, что он может пренебречь гетманским наказом. Тогда им придётся воспротивиться коменданту в открытую.

Когда Струсь с полковниками подошёл к шляхте, панство враз закрыло рты. Наступила полная тишина. Пытливо уставясь на Струся, паны с достоинством покручивали усы. Воинственный вид шляхты означал то, что должен был означать.

   — Естем бардзо чекава, а цо ютро бендзе мы робич?[90] — напрямик осведомился у Струся подбоченившийся поручик Будилы Тржасковский.

В осанке и словах поручика был явный вызов. И рыцарство поддержало своего товарища согласным гулом голосов.