Жребий Кузьмы Минина

   — Цо ютро? — кинул на Будилу Струсь неприязненный взгляд, ибо дерзкий поручик считался любимчиком Будилы, и выдавил сквозь зубы: — Натарче[91].

Шляхта зашумела с одобрением. Как ни хотел Струсь поступить по-своему, противясь наказу Ходкевича, но расположение рыцарства ему сейчас было важнее. Подавленность сразу отступила.

   — Натарче, — повторил он уже спокойнее, как будто только и помышлял о вылазке спервоначалу.

Рыцарство воодушевилось. Чтобы ещё больше расшевелить его, Струсь, похохатывая, со смаком стал рассказывать свою неизменную притчу о ксёндзе и прихожанине.

От шляхты внезапно отделился невозмутимый ротмистр Калиновский и зашагал прочь. Его тут же окликнули.

   — Иджче спач, Панове, — махнул он рукой, полуобернувшись. — Добраноц!

Ротмистр всегда сохранял присутствие духа. Он всему внял, что ему было нужно, и теперь со спокойной совестью отправился отдохнуть — времени на сон оставалось с воробьиный скок. Похвалив благоразумие ротмистра, прочие гомонящей гурьбой последовали за ним.

Но сон придёт не ко всем. Не будет его и у Струся. Он про то заведомо знал. И в сопровождении охраны двинулся в свои покои на годуновском дворе вовсе не почивать, а выпить для бодрости чарку крепкой водки. Насупленные тоскливые лица встречавшихся жолнеров и казаков выводили его из себя. Он не любил уныния, а жалоб и нытья не выносил. Достойно настоящего мужа сносить страдания про себя и выглядеть всегда в духе.

   — Хлеба! — истошно выкрикнули ему от костров.

Он лишь передёрнул плечами, словно освобождаясь от ненужной обузы. Злость закипала в нём.

В том, что гарнизону угрожал голод, он винил только Ходкевича. Гетман мог быть намного расторопнее и подойти к Москве раньше, чем Пожарский. В таком случае гарнизон бы не знал нужды. Теперь же от него нельзя требовать большего, чем он в состоянии свершить. А схватка будет лютая. Уже известили дозоры, что несколько сотен стрельцов скапливаются у Алексеевской башни и возле Чертольских ворот. Явная заграда. И об неё вполне можно расшибиться.

У самого крыльца Струсю кто-то преградил путь. Он вскинул голову и узнал киевского торговца Божка Балыку. Торговец угодливо осклабился, спросил с поклоном:

   — Що з ранку будемо робити, пане комендант?

Струсь с усилием сдержал себя от брани. Ссориться с Балыкой было никак нельзя, торговец подкармливал пана из своих надёжно припрятанных запасов. Молча обходя Балыку, Струсь приятельски потрепал его по плечу. Ответом же не удостоил: всяк, мол, знай свою меру.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Наступил августа 22-й день. Была суббота. Едва развиднелось, как Пожарский поднялся на стену Белого города. И в самую пору. За белёсой мутью утреннего туманца он разглядел, как напротив Новодевичьего монастыря неспешно переправлялось через реку неприятельское войско. Уже скакали оттуда во всю прыть ополченские дозоры.

Теперь можно было не сомневаться, что поляки ударят напрямую по Арбатским воротам, а не по неведомым шанцам Трубецкого, который, держась вблизи своих укреплённых таборов, встал далеко ошуюю от Пожарского, за рекой у Крымского двора. Если бы гетман замыслил достичь Кремля через Замоскворечье, второпях занятое Трубецким, ему пришлось бы поперёк пересечь всё Девичье поле и ещё раз держать переправу через Москву-реку, ибо она делала большую петлю и вновь оказывалась на пути. Ходкевич отнюдь не слыл таким беспечным удальцом, чтобы искушать судьбу и подставлять бок Пожарскому. Зря опасался Трубецкой, ему ничего не грозило. А может, то не опасение, а прямая измена?..

Дмитрий Михайлович зело подосадовал, что накануне поддался на уговоры лукавого боярина и ныне, в предрассветную рань, послал ему в подкрепление пять отборных дворянских сотен. Но что жалеть о том, чего не воротишь? «Коли совести не лишён боярин, не оставит, чай, без подмоги, сам сулил», — постарался утешить себя князь и тут же велел сигнальщикам поднимать войско.

Оглушающим громом ударил воеводский набат. Дробно и трескуче отозвались полковые. И сразу же позади со стен осаждённого Кремля грянули пушки, через головы ополченцев давая знак Ходкевичу о боевой готовности гарнизона.

Брызнувшие золотой россыпью первые солнечные лучи увязли в тяжёлом пороховом дыму, но всё же пробились сквозь него, сначала осветив напряжённые лица ополченских ратников, вставших напротив Кремля, а затем вмиг растекаясь по спинам пушкарей и затинщиков, что суетились на внешнем валу, чтобы приготовиться к отпору Ходкевича. Ярко засияло солнце на качнувшихся копьях и секирах, устремляясь туда, на обширное Девичье поле, где уже рассеивался клочьями серый морок над травой и где всё шире и шире вытягивалась грозная стена ровного польского строя.

Смятенно переминаясь с ноги на ногу, долговязый нескладный увалень из даточных вглядывался с вала вдаль, откуда из-за пепелищ и пустырей сожжённого деревянного города, из-за обрушенного тына былого острога должен явиться ворог. Но ничего пока не обнаруживало близкой опасности. Только торчащие вкривь и вкось головешки, помятая крапива да огорбки разворошённой глины открывались взору.