Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра

Тут он услышал шорох в углу. Посмотрев туда, увидел согнутую в локте руку. Отец зажмурился. А открыв глаза, увидел домового всего целиком — тот сидел голый, обхватив коленки руками. Тело у домового было дряблое, старое. И смотрел он в окно, прямо на луну.

Отец лежал молча. Несколько часов они так и провели: отец смотрел на домового в углу, а домовой — на луну. Тревога улеглась, ситуация стала привычной. И тогда отец решил перевернуться на другой бок. Но как только он шевельнулся, домовой повернул голову и посмотрел прямо на отца.

Отец вскочил с дивана, нащупал штаны и, сунув в них ноги, убежал из квартиры — как был, босиком.

У нас на кухне отец сидел, пока небо не посерело перед рассветом.

— Чайку бы… — попросил он.

— Эх ты, — бабуля Мартуля швырнула полотенце на стол. — Пьянствовать вчера нашел где, а чаек пришел к детям пить.

Но все-таки поставила на плиту кастрюлю: «попить чайку» у отца всегда означало «поесть борща».

Он поел и осторожно поинтересовался:

— А эт-самое… опохмелиться ничего нет?

Бабуля промолчала. Отец виновато усмехнулся и спросил:

— А можно я еще посижу?

— За каким лядом? Нет у меня водки, и не надейся.

— Да я, эт-самое, домового увидел. Он мне локоть показал.

Бабуля Мартуля покачала головой и вздохнула.

На вторую ночь домовой снова сел в углу. Отец следил за ним, следил, а потом сказал:

— Ты бы оделся, что ли. Вон, в сумке у меня барахло всякое.

На третью ночь домовой появился в плисовой рубашке деда Николая и в отцовых штанах с заплаткой — отец в них на стройку ходил, пока его и выгнали. Только отец не знал, что его выгнали, — он после получки на стройке не появлялся.

Теперь отцу ночами не спалось. Он лежал на диване, смотрел, как за окном ветер, словно полоумный, трясет верхушку липы. Выходил на балкон, курил там, смотрел вниз, на тоненькую полоску асфальта. Ветер все шумел, люди в соседних квартирах спали, а домовой сидел в углу и молчал. Был он вообще не озорной, сидел и смотрел из своего угла грустно, с укором. Старый уже — понимал отец.

Увидев отца во дворе, соседки высовывались из окон и кричали:

— Ленька, не съел тебя еще домовой?

Отец сплевывал и отвечал:

— Аппетита у него нет.

Я любила приходить к отцу вечерами. Особенно если он бывал трезв. Пьяным он лежал, как бревно, на диване, пока я сидела на кухне. Трезвым он тоже лежал. Но с газетой и в очках, оправа которых была перемотана изолентой. Очки он взял у бабули Мартули и был похож в них на филина. Я радовалась, когда он лежал в очках и с газетой, гордилась за него: мой папка читает!

На кухне, в темноте, я следила за жизнью чужих людей из дома напротив, что возвели на бывшем марсианском пустыре: люди смотрели телевизор, ужинали, крутили ручки радиоприемников, искали что-то в сервантах, целовались, и изредка кто-то, такой же, как я, пялился в окно, прижав нос к холодному стеклу. Чужая жизнь текла обыденно и была ничем не лучше моей. На душе становилось беспокойно и грустно. Но и легко становилось — так легко, что думалось: а что если прыгнуть с пятого этажа и насладиться восемью секундами полета?

Летом мы по-прежнему ездили в Алексеевку. Бабуля надевала на головы гомункулов кружевные косынки, специально сшитые для радостных поездок на дачу. На даче мы жили несколько дней. Отец вскапывал землю там, где бабуля указывала, а потом доставал с чердака бамбуковую удочку, добывал червей, складывал их в консервную банку и звал меня на рыбалку.

Мы шли по пыльной проселочной дороге. На головах у нас были пилотки, сложенные отцом из газет. Воздух плавился от зноя, а в ушах раздавался безудержный стрекот кузнечиков. Мы проходили мимо дач, заросших высокой травой, мимо бахчей, где на земле лежали неспелые арбузы. Отец оглядывался и складным ножом срезал мелкий арбуз, прятал за пазуху. «С солью будет вкусно», — объяснял он.

На озере мы сидели в зарослях рогоза. Отец тягал из воды мелкую рыбешку, а однажды поймал рака. Держа его за голову, засмеялся: «Смотри, на таракана похож!». И вдруг закашлялся — с того лета он и начал кашлять и бить себя в грудь, чтобы отошла мокрота. «Давай отпустим», — попросила я. Он подумал и отпустил. А я стала смотреть в небо. Там тоже шла жизнь: высоко над землей клубились облака, сверкали мечи, бежали кони, сражались титаны, полубоги и громовержец. Потом отец будил меня и совал мне бутерброд с маргарином. Я ела и думала про отца и его домового. Водомерки подкрадывались к поплавкам и стремительно уносились прочь, оставляя едва заметную рябь у самой поверхности воды — так, смятение молекул. Мне хотелось, чтобы отец навсегда остался таким. Но я знала: все изменится, как только мы вернемся в город.

Отец ложился на спину и закрывал глаза. Жаркий ветер дул в лицо. И отец забывал, что ему уже немало лет, что щеки стали впалыми, а лоб изрезали мелкие морщинки. Мир был таким, как и прежде — когда ему было двенадцать.