Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра

Подросток с загорелой спиной. Худой, беззаботный. Как тростник на ветру. Мать Наталья лупила его за то, что привязывал кошке к хвосту ржавые консервные банки, за то, что остриг волосы сестре Валентине, когда та спала. Мать только и делала, что лупила. А ему хоть бы что. Улыбается — вместо рытвин на щеках ямочки, зеленые глаза беспокойно блестят. «Пустышка ты, Леонид, ничего из тебя путевого не выйдет», — говорила мать. Он и впрямь был пустой, как губка, — губке не важно, что впитывать. Поехал учиться в техникум и думал: захочу — стану поэтом, захочу — председателем колхоза, а захочу — пропойцей. В Городе на Волге, где жил в студенческом общежитии, он увидел настоящую жизнь, свободную. Был он легкий и красивый, как праздник, — Ленька Кузнецов. Но это давным-давно было. В те времена сестра еще не увезла мать в далекий Киев, а жила с ней в деревне под Оренбургом.

— Проснись, папка! — трясла я его. Поплавок прыгал в воде, как блоха, — поклевка была знатная. Отец вскочил, потянул удочку — и вытащил леща.

В городе отец промышлял мелким ремонтом. За работу ему давали водку или вещи, которые он выменивал на водку.

В жаркий день отец выходил во двор, усаживался на скамейку рядом с безмозглым стариком, который и зимой, и летом был в пальто, и начинал разговор издалека:

— Обижают тебя, дед?

Старик лукаво смотрел вдаль маленькими глазками и улыбался своим личным мыслям.

— Эт-самое, дед, а тебе твое пальто нужно? — в лоб интересовался отец. Пальто можно было загнать за три «рояля». Было оно все равно без пуговиц и не могло скрыть тот факт, что дед забывал носить под ним одежду. А раз так, то зачем оно старику?

Старик все молчал. Отец вздыхал, прощаясь с идеей выручить три «рояля» за пальто, и шел к мужикам, что играли во дворе в домино.

— Мужики, скооперируемся? — спрашивал он.

Иногда они кооперировались, а иногда нет. И тогда отец отправлялся искать сантехника Свищенко. Вместе они шли к продовольственному магазину на Марии Авейде, стояли у входа и интересовались у прохожих: «Третьим будешь?».

Когда отцу требовалось выпить, он становился чертовски изобретателен. Отправлялся в парк и рассказывал людям про себя жалостливые легенды. Находились те, кто верил, и угощал его выпивкой. На жертв своего мошенничества отец порой натыкался на улице.

— Толик! — кричал ему кто-нибудь через дорогу.

Отец, сжав мою руку, ускорял шаг.

— Почему ты Толик? — спрашивала я.

— Да так… — уклончиво объяснял он и шел еще быстрее.

Пьяный отец часто включал в Большой комнате бобинный магнитофон «Соната-303», слушал Высоцкого и плакал навзрыд.

— Мы с ним, эт-самое… — отец махал рукой в неопределенном направлении, из носа на грудь свисала густая сопля. — Прихожу я в чебуречную, а он там. Хлопает меня по плечу и говорит: Ленька, давай выпьем! Я ему: давай, Володька!

Но однажды он все-таки пропил и магнитофон. А пропив, забыл об этом. Через месяц отец искал «Сонату-303» по всей квартире.

— Куда дела? — спрашивал он бабулю Мартулю взволнованно.

Бабуля презрительно смотрела на него. Он не мог поверить, что пропил магнитофон, горячился, махал руками. Но лицо у бабули было такое невозмутимое, что он наконец осознал всю меру своей преступности и ушел из квартиры, глядя в пол.

Ночами отец говорил с углом:

— Устал я. Жить так больше не могу. Беда ведь, понимаешь? Эх, беда, беда…

Домовой внимательно слушал и молчал.

— Да что ты все молчишь? Довел ты меня уже! — отец со всей силы швырнул в угол стакан. Соседи застучали по батарее. Наутро на обоях остался коричневый след и осколки на полу.

Бабуля Мартуля на все шкафы повесила замки. Отец все тащил — плохо ли лежало, хорошо ли.

— Я ведь, знаешь, — жаловался отец по ночам домовому, — патефон пропил и пластинки к нему. Магнитофон был — тоже того… Самовар у бабки, медный, старый, — и его пропил. Деньги у нее из серванта брал четыре раза, а может, больше. Удочки с дачи увез и керосинку. Куртки детские тоже хотел пропить, но тошно стало. И ненавижу эту водку, а не могу. Жажда у меня, понимаешь?

Тут впервые домовой ему ответил:

— Зачем же ты мои удочки пропил?

Отец негромко спросил:

— Дед Николай, ты это?

Домовой вздохнул и попросил:

— Ты узнай, как там Свищенко.

— Помер он неделю назад, трамваем его переехало. Пьяный был, эт-самое. Вот и получилось — пополам.

Домой повернулся к окну и стал смотреть на луну, а отец поинтересовался:

— Ну как там оно, на том свете?

— Да так, — пожал плечами домовой и снова вздохнул.

После той ночи домовой больше не появлялся. А отец ушел в запой на месяц. В конце месяца приехала скорая откачивать его: кричал он и за сердце хватался.

Годы шли. Отец все ходил в отдел спиртных напитков в магазин на улице Марии Авейде, а если заводились в кармане деньги — в рюмочную. Приставал к людям, плакал, выходил поздней ночью на улицу и, говорят, выл на луну. А потом начал кашлять кровью, и врачи забрали его в больницу.