Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра

Ночью, лежа на жаркой перине в Большой комнате и сжимая в ладони глаз динозавра, я смотрела на потолок — там качались в лунном свете причудливые тени деревьев. Мое тело покоилось относительно вещей в комнате, как тело мертвеца. Я забывала о вечном движении галактик, казалось, вселенная еще не родилась, и тот плотный сгусток энергии, из которого она возникнет, еще пребывал в состоянии абсолютного покоя. Но потом начинала пульсировать венка на правой руке — я ощущала это как легкое подергивание. Движение крови — мерными толчками по артериям, венам и капиллярам, по замкнутому кругу, — говорило мне, что я еще жива. Жизнь — движение, разрушающее порядок. И это тело, которое я считаю своим, — как гора, под которой зреет тектонический сдвиг. Еще пара секунд — гора разрушится, элементарные частицы утратят связь друг с другом, космос рассеется и исчезнет. А вдруг меня обманывают, вдруг жизнь другая, вдруг настоящую жизнь от меня загородили большим занавесом, на котором нарисовано все, что сейчас вокруг меня? Комната и пыльные вещи в ней, уснувшая «тридцатьчетверка» и шкаф, где висит шуба матери, до сих пор изливающая реликтовое излучение памяти на предметы этого мира; город с его широкими проспектами и дворами, в которые проваливаешься, как в колодцы; на дне их старики играют в домино, а мальчишки с палками носятся за голубями; трамваи с горбатыми спинами; шум воды в трубах; щербатый край чашки, из которой я пью молоко, — все это бутафорские штучки, которыми от меня заслоняют настоящую жизнь. Возможно, обманывают меня уже очень давно — с детства, нет, с самого рождения. С этой мыслью, страшной и прекрасной одновременно, я засыпала. Может быть, думала я, завтра все изменится.

Мне снилось, что я ухожу в прошлое — туда, где не нужно было ничего менять, в Империю, где даже фасон босоножек был архаичен, как Тора.

Каждое утро Империя зла просыпалась под торжественный гимн и шла работать на заводы. Дымили трубы, тонны воды падали с плотин гидроэлектростанций, мигали далекие спутники, посылая привет землянам из космоса, рассеивался над полями густой туман, на юге мяли виноград в давильнях, а на севере чукчи-оленеводы пили сырую кровь олешек. Пыльное лето дети проводили в пионерских лагерях, где вместо часов был горн; «копейки» с круглыми фарами, гордость Волжского автомобильного завода, мужики ремонтировали в собственных гаражах под бутылку водки; задушевно стучали пластинками домино старики во дворах; несуны со всеми мерами предосторожности тащили через проходные столовых и заводов колбасу и гвозди; по телевизору показывали балет, съезд народных депутатов и документальный фильм про героев соцтруда. Но, закрыв веки, можно было третьим глазом увидеть истинную жизнь Империи: это была степь без конца и края, с высокой травой и стрекотом кузнечиков. Идешь по степи — и вдруг разбитая бетонка, сельпо, ступеньки которого плавятся от зноя. На полу магазина — мозаика с угловатыми фигурами комбайнера и пионера с горном у губ. Скучает продавщица, опираясь на прилавок большими, как астраханские арбузы, грудями, разгадывает кроссворд и постукивает шлепанцем об пол — и это единственный звук, который слышишь во всей вселенной. Нет, еще жужжание мухи. Стоишь в сельпо, посреди степи. Казалось бы, зашел сюда на минутку, но выйти уже не можешь, словно забыл, где выход, словно пересек горизонт событий, за которым секунда длится вечность.

Этот мир абсолютного покоя породил древнего титана Гагарина и мечту о полетах на Марс. Но нашим отцам и матерям стал неинтересен Гагарин и Марс — кому все это нужно: мифическое, вымершее, как динозавры, существо и пустая мечта о холмах красной планеты? Они хотели катушечные магнитофоны, кроссовки, джинсы и картофельные чипсы с другого континента. Они радовались слову «перестройка» и не понимали, что стоит только встать на установленный путь — и будущее, вполне предопределенное, непременно догонит. Они не думали обо мне, они и заподозрить не могли, что мне не нужны джинсы с другого континента — мне, как воздух, нужны Гагарин и Марс. Они опомнились только тогда, когда увидели, что стоят на руинах Империи. Все, что они смогли оставить мне в наследство, — эти руины.

Но кто-то — возможно, бог из моего спичечного коробка, тот самый, в которого никто не верил, — еще продолжал — все тише и тише — говорить с нами. Вы, говорил он… Мир. Этот. Забыть. Никогда. Сможете. Не.