Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра

Мне не жалко следа от ладошки, который я оставила на замерзшем окне в кухне, наблюдая за матерью, уходящей по снегу с авоськой в булочную. Она уходила, прикрывая варежкой нос. Мне не жалко кораблик из грецкого ореха и мачтой из спички, который в апреле убегал по стремнине ручья все дальше со двора, на улицу Второго Интернационала. Я воображала тогда-то трансатлантический лайнер, то быстроходную «Британию» капитана Гранта… Мне не жалко шапку-петушок, которая слетела с моей головы на пересечении Второго Интернационала и Республиканской. Она была сорвана ветром, упала на проезжую часть, и водитель мусоровоза прикончил ее протектором. Покойся с миром, шапка, мне влетело за твою погубленную душу из шерсти и вискозы. От всего этого остались одни руины — не жалко. Мне жалко только одного — что несуществующий бог перестал говорить с нами в несуществующий громкоговоритель.

Я закрыла глаза и ушла в комнату длинноногого Кузнечика. Была ночь. За окном лежал мир, где много лет не кончалась зима. Кузнечик скрежетал зубами, а потом вдруг закричал и проснулся. Ему снилось, что он тонул в холодной апрельской реке. Тогда я легла рядом, поцеловала его липкую от пота ключицу и сказала:

— Не плачь. Я помогу тебе перезимовать.

Я укрылась его одеялом и заснула. Я решила остаться с ним навсегда.

Вторая жизнь

Гравитация

Первое, что меня поразило, — гравитация. Она приобрела власть надо мной и в этом измерении. Мое тело утратило звенящую легкость, и мне, черт возьми, уже не покачаться на шнуре, что свисал с потолка в комнате Кузнечика и заканчивался электрической лампочкой. Она всего лишь искривляет пространство, эта бесхитростная сила притяжения, уж я-то найду возможность пройти по нужной кривой и вернуть себе свободу.

Вторая поразительная вещь — звуки. Шум воды в трубах центрального отопления, голоса людей за стенами комнаты (да, я наконец услышала, как говорят эти молчаливые люди) и лай собаки из-под пола, откуда-то с нижних этажей, грохот, бубнение, гул, кашель, шорохи, свист ветра в щелях деревянного окна, скрип половиц и капанье воды — вся это какофония… Куда делась космическая немота этого измерения? Каждый предмет вдруг обрел голос и желание высказаться. Как же не похож стал этот мир на тот, где я летала с Жуками над Океаном… Чудеса, как песчинки, утекали сквозь пальцы. Мой когда-то молодой и подвижный мир, сотканный из теплых частиц, стал тверд и холоден, как гранит, стал стар и избит, как египетские пирамиды. Его нужно было изучать заново. Не беда, я разложу на атомы и его.

Зато глаз динозавра все еще был при мне. Я покрепче сжала его в ладони. А потом, подумав, решила засунуть в трусы. Тогда-то я и обнаружила, что к резинке моих трусов булавкой пристегнут свернутый трубочкой носовой платок с денежными знаками. Это был самый надежный способ хранить деньги — им всегда пользовалась бабуля Мартуля.

На секунду мне показалось, что все это сон, что я все еще лежу с закрытыми глазами в комнате своего детства, на перине, набитой жаркой хвоей говорящей сосны. В затылок мне смотрит окно с видом на марсианский пустырь, а на пустыре все еще покоится железобетонная труба, брошенная там миллионы лет назад инопланетянами. Сейчас открою глаза — и увижу шкаф, а за ним «тридцатьчетверку» деда. Вот-вот покажется в проеме двери женщина с волосами цвета солнца и позовет на кухню питаться молочным киселем. И как же поразительна и откровенна секунда, когда открываешь глаза, видишь зимнее солнце и понимаешь, что помещен совсем в другую реальность, где ты непоправимо взросл. Твое худое, длинное тело тянется под одеялом, как Уральский хребет, — с севера на юг, между Европой и Азией. И в этом бесконечном теле — где-то между переносицей и мозгом — гнездиться крошечный атом прежней души.

Тут у меня за спиной что-то шевельнулось. Это во сне ворочается длинноногий Кузнечик, поняла я, ведь я легла с ним под одно одеяло. И хотя я пообещала ему пустяк — так, всего лишь помочь перезимовать, — мне вдруг стало ясно, что нельзя бросать его здесь одного. Я уже бросила гомункулов, отца и бабулю Мартулю, так не брошу хотя бы Кузнечика. Не брошу, само собой, только если получится не бросить.

Я перевернулась на другой бок и обняла тело, которое лежало рядом, под одним со мной одеялом. Тело заворочалось и вдруг село на постели. У этого тела был широкий и плоский нос — как будто по нему плашмя ударили лопатой, но ударили давным-давно, так что он успел зажить, хоть и навсегда сплюснулся. Но самое главное — у тела были две женские груди. У меня аж дыхание перехватило — не натворила ли я чего непоправимого этой ночью? Я вскочила с постели и заметалась по комнате в поисках спасения. А тело с грудями зевнуло и спросило:

— Ты чего?

— Я так, ничего, — замерла я на месте, как ящерица, почуявшая опасность: рядом с грудастым телом нужно быть настороже.

— Нам на экзамен пора, — прибавило тело, свесило ноги с кровати и начало шарить ими по полу в поисках обуви.

— А ты кто? — наконец решилась я спросить.

— Я Сонька Мармеладова.

— А чего мы с тобой вместе спали?