Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра

Лежал он в хирургическом отделении, в палате, которую медперсонал между собой окрестил «умиральной ямой». Здесь сидели на койках туберкулезники — алкоголики и бездомные. Не стесняясь медсестер, они пили водку, а по ночам курили в форточку. Каждый день кто-нибудь в тесно заставленной койками палате вдруг заливался пьяными слезами или хватался за ремень, чтоб повеситься.

Месяц отец провел в этой палате, среди немытых человеческих тел. В нашем дворе бабки ему сочувствовали: дрянь человек, но и такого жаль. Однако отцу такая жизнь была не в тягость, даже нравилась. «Даже толще стал на больничных харчах!» — радовался он, трогая жирок на животе.

А через месяц врачи сделали отцу операцию, наказали раз в полгода делать флюорографию и отпустили на все четыре стороны. Отец всем хвастался: «Излечился я!» — а флюорографию так не разу и не сделал.

Неверной походкой бродил отец по Металлургу еще целую вечность. Кашлял, селил к себе квартирантов, пил с ними и ругался, хватался за нож. Пока однажды ночью, в январе, не замерз на крыльце подъезда. Отца положили в гроб — и его зеленые глаза наконец перестали беспокойно блестеть.

Когда со смерти отца прошла вечность и я забыла путь в тихий район Металлург, мне попалась чудесная весть про священника Гаврилова. Это было задолго до того, как в Европе свирепые маклауды стали резать светлокожих младенцев, а наводнения стирать с планеты города.

Вы видели фотографию священника Гаврилова? Какие ясные, полные светлой печали у него были глаза. А между тем на фотографии запечатлен был очень пьяный человек (у него в крови обнаружили 1,5 промилле алкоголя, когда задержали). Священник Гаврилов, настоятель храма Сергия Радонежского, был сфотографирован вскоре после того, как на внедорожнике врезался в фуру. Говорят, когда открыли дверь его автомобиля, священник был без сознания, а придя в себя, объявил, что в машине у него «три лиона» денег. Были ли деньги или нет — доподлинно не известно, а вот бутылки из-под водки в салоне имелись, и было их довольно много — почти, так сказать, «три лиона».

Прихожане его церкви, узнав, что натворил батюшка, не могли поверить. «Да что вы, он хороший, он бедным всегда помогал!» — божилась маленькая старушка. «Батюшка, что же с тобой случилось?» — сочувственно вздыхала другая пожилая прихожанка. «Да мало ли какие проблемы у человека были… — оправдывал его коллега-священник. — У него семья, дети, всякое могло произойти».

Лично я верю, что священник Гаврилов был прекрасным человеком. В это нетрудно поверить, если знаешь граждан Империи зла как облупленных. Вот только никто не знает их как облупленных, и даже сами они в большинстве своем мало что понимают о себе. Мир видит только наши поступки, а не наши ясные, полные светлой печали глаза.

Некровные узы

О том, что бабуля Мартуля и дед Николай не родные мне по крови, я узнала, когда было мне на это уже наплевать. Тогда-то я и поняла, о чем думала мать, когда вечность назад апатично смотрела на пустырь и пила ячменный кофе. Мать не знала, где ее истинное место в мире: нельзя быть на своем месте, не зная, кто твои настоящие сородичи. Бабуля Мартуля не передала ей свою стать сильной породистой кобылицы, но неизвестные сородичи подарили матери волосы цвета солнца и скулы потомков Чингисхана — дикую кровь, смешанную из неведомых ингредиентов, из солончака азиатских степей и золотистой смолы поморских сосен. Где мои настоящие сородичи? — теперь моя очередь была задаваться этим вопросом. Мое родство с миром людей приобрело странные свойства. Родство могло вдруг проступить в каждом из встреченных мною людей, вон тот прохожий мог оказаться моим двоюродным братом, а тот старик — моим прадедом. Кровную связь можно было почувствовать с любым человеком, мой геном проступал то в одном монгольском лице, то в другом славянском — как элементарная частица, совершающая квантовые скачки. Они были повсюду и нигде — мои настоящие сородичи, по неизвестной причине бросившие меня одну в этом мире.

Чужая по крови старая женщина рассказывала мне сказку про говорящую сосну, кормила борщом и не дала пропасть.

Давным-давно семнадцатилетней Мартуле сказали: «Теперь ты военнообязанная», — и послали трудиться стрелочницей на железнодорожной станции. Она ходила на станцию босиком, на рассвете. С востока летела оранжевая звездная пыль на планету — это вставало солнце, в степи оно казалось гигантским и заливало степь заревом.

По ночам громыхали орудия — фронт был совсем близко. Ульяна Прокопьевна, моя неродная прабабка, стонала — снилось ей нехорошее под шум войны. А Марта засыпала молодым беспечным сном до самого утра. Утром — снова на станцию.