Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра

Приезжал на станцию Сашка Горшков. Был он улыбчивый, на баб заглядывался и служил по продовольственной части — заведовал разгрузкой продсостава, что раз в неделю привозил еду, керосин и спички. Марта шла по шпалам, а Сашка стоял на насыпи и курил — ее ждал. Она подходила — и он совал ей банку сгущенки: «Ешь, тощая какая». Хотел целовать, но она не давалась. «Я же не просто так, я женюсь!» — обещал Сашка и обещание сдержал. Окончилась война — и он увез ее в далекий Город на Волге, в дом, где жила его мать.

Марта с мужем устроилась под окном, на мешках с барахлом. Когда засыпал Сашка, она смотрела, как за оконными стеклами медленно падает снег, слушала храп свекрови и чувствовала тяжесть на сердце, словно ей обручем больно стискивали грудную клетку. Она тосковала по теплым зимам Донбасса.

Марта устроилась в трамвайное депо. Деревянные двухэтажные дома льнули друг к другу, когда она шла мимо них ранним утром на смену.

Через два года Сашкина мать сказала: «Видать, не родит уже жена твоя», — грязно хмыкнула и пошла в театр работать поломойкой.

С тех пор Сашка задумываться начал и водку пить. Стал неделями пропадать: то у одной женщины поживет, то у другой, то у третьей. Соседка-старушка как-то подозвала Марту и шепотом сказала:

— Милая деточка, съезжай отсюда, он уже твое пальто собирается пропивать.

Марта завернула в узел свое пальто, перешитое из немецкой шинели, и ушла куда глаза глядят.

Стала она снимать комнату у хозяйки. Ночью, на продавленной койке в углу, она плакала и все думала, не вернуться ли на Донбасс. Но годы шли — тоска притупилась, на смену ей пришла привычка.

У трамвайного депо, через улицу, за забором стояло двухэтажное здание. Порой, выходя из депо, Марта останавливалась возле него и наблюдала, как возятся за забором дети, выведенные на прогулку — в серых одинаковых шубейках, как зеки. Один раз купила булку и через забор сунула детям. Худые, они с жадностью набросились на хлеб и вмиг все сожрали, как воробьи. К забору подошла надзирательница и сделала Марте суровое замечание:

— Не носите им хлеб, гражданочка. Здесь вам не зоопарк.

Марта давно заметила за забором девочку лет трех. Девочка сидела на куче прелых листьев. Однажды Марта достала из кармана карамельку, поманила девочку и сунула ей в рот. На следующий день девочка узнала Марту. Подбежав к забору, она закричала: «Мама, это мама моя!». Марта испугалась, спрятала лицо ладонями и поскорее пошла прочь.

Через месяц она через главные ворота зашла на территорию детского дома, чтоб удочерить девочку.

Жизнь потекла. Дежурства в трамвайном депо сменились дежурствами на Авиационном заводе, а съемная комната у хозяйки — коммуналкой на Театралке. Зимой семидесятого Марта купила в мебельном магазине на площади Кирова тахту и на санках с соседкой привезла домой, а летом семьдесят второго — полированный трельяж. В семьдесят третьем Сашка Горшков упал с балкона в квартире чужой женщины и разбился насмерть, а слесарь шестого разряда Николай Мошкин стал носить ей баранки и леденцы в кульках. На даче Марта год за годом поливала высаженную в землю по весне рассаду.

И вот она уже глубокая старуха, опирается на костыль. Ветер шумит в макушке липы. Ласковое солнце целует ее морщинистое лицо. Умрет она тихо. «В глазах что-то потемнело», — скажет Марта и отойдет. Глаза у нее останутся широко раскрытыми: в последнюю секунду она будет искать свет, который вдруг потеряется. Это случится через много лет — и в эту последнюю для нее секунду меня уже не будет рядом.

Руины

Месяцами я летала над Океаном, прижималась ладонями к замерзшей воде, здоровалась с поездом, несущимся по кругу к неведомой цели, отправлялась в город у железнодорожной станции — в комнату длинноного Кузнечика. Там я наблюдала, как он складывает из газеты самолетики и запускает в свободное падение с балкона. Годы зимы я провела с ним, я знала этого Кузнечика уже вечность. Правда, одно мне так и не удалось узнать.

— Как твое имя? — спрашивала я и заглядывала в его презрительные глаза.

Он гордо молчал, смотрел с балкона на сугробы и думал о мотыльках. Я дергала его за рукав и проявляла настойчивость:

— Паспорт у тебя есть?

Он стряхивал пылинки с рукава, а вместе с ними и мою руку.

— Ты знаешь, что глухой? — сердилась я, но мои слова для него были все равно что шум ветра.

В Город на Волге я возвращалась все реже. Учитель математики грозил мне поставить двойку в школьный аттестат, гомункулы шептались по ночам, обсуждая разные важные вопросы — почему, например, растут у людей волосы подмышками. На Волге открылся сезон навигации — и речные суда переговаривались друг с другом протяжными корабельными гудками. А я нашла в шкафу свою коричневую — медвежью — шубу, ту самую, в которой был бездонный карман. В кармане все еще лежали сокровища — трехрогая веточка, фантик от конфеты и спичечный коробок с богом внутри. Бога я вытащила и сжала в ладони.