Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра

— Но тогда нас уволят, — грустно сказал Саша. Он и сам в этот момент решил, что у дворника слишком маленькая зарплата и что есть другие, не менее почетные рабочие специальности. Но Саша был поэт с пугливой душой, он боялся начальницу РЭУ с мощными руками — и поэтому осторожно ступил вглубь подвала.

Тогда Кузнечик тоже ступил вглубь подвала. Может быть, он понял, что это его шанс перестать быть лучше всех, а может, из чувства долга.

Они взяли лопаты и ведра, обмотались простынями и принялись соскребать с пола и стен двадцатисантиметровый слой органических отходов — продуктов жизнедеятельности двух бомжей. Колян с Коляном жили в подвале много лет, а потом выпили трехлитровую банку метилового спирта и умерли. Поэт и Кузнечик лопатами сгребали в ведро органику и относили ее на помойку. Органика пахла так, словно из подвала забыли вынести трупы, и Коляны все еще покоились где-то в самых глубоких ее слоях. Но докапываться до них Кузнечик не стал. Он терпел бесконечно долгое количество времени — двадцать две с половиной минуты, — а потом согнулся в три погибели и расстался с треской, которую съел на завтрак.

— Прости, Саша, — пробормотал Кузнечик и, бросив лопату и простыню, убежал. Он решил остаться лучше всех, в ту страшную минуту это было меньшим из зол.

Морпех чистил картошку. Я лепила из хлебного мякиша голубя. На подоконнике стоял стакан с вином из морошки. Денис пришел в комнату, выпил вино залпом и сел возле батареи на полу. Он сидел и разглядывал свои ботинки, испачканные органикой, а потом сказал:

— От меня плохо пахнет, но это ничего, правда?

— Правда, Кузнечик, — ответила я.

— Мне всегда и все объясняли, как жить, какие книги читать, кем быть, что делать и что не делать. Чувак, говорили мне, ты ешь неправильно и к деньгам тоже относишься неправильно. Хотели открыть мне глаза, как будто я такой беспросветный мудак, — стоит только научить меня, и я перестану быть мудаком. Я не знаю, как другие, но про себя я вдруг понял одну вещь: мне участок моей души, отвечающий за моего внутреннего мудака, дорог. Просто в какой-то момент я понял, что эти все гуры, которые меня постоянно чему-то учили, мне до скрипа в ушах скучны и неинтересны. Скучно их правильное питание, скучно их умение распоряжаться деньгами, скучны их отношения с людьми. Мало того, что все это скучно, так они же еще и врут. Нет никаких окончательных правд. Никто не знает на самом деле, как мне нужно питаться и как жить. Я не хочу чужого опыта. Я хочу права на ошибку. Права оставаться мудаком.

Сильно же впечатлило Кузнечика разгребание лопатой органики Коляна с Коляном. Но иногда правда жизни скрывается там, где никто и не подумает ее откапывать.

— Давай вместе быть мудаками! Что нужно для этого делать? — сказала я.

— Не бояться опуститься на самое дно. Последовательно и честно быть мудаком — это так же трудно, как быть буддистом, — научил меня Денис.

Для меня не было никакой разницы: мудак он или буддист — и я ответила:

— Не волнуйся, мы обязательно опустимся ниже плинтуса.

Мы посмотрели на морпеха и спросили:

— Морпех, мы только что придумали религию мудаков. Ты с нами?

Тот пожал плечами, надкусил сырую картофелину и принялся жевать.

— Ему это не нужно, он и так почти в нирване, — улыбнулся Денис.

Я съела хлебный мякиш, из которого так и не получился голубь. А потом спросила:

— Это родители учили тебя правильно питаться и не быть мудаком?

Денис усмехнулся. А потом поставил пустой стакан на пол и ответил:

— Как же мало ты знаешь об этой жизни.

Возможно, мы с Кузнечиком и были родом из одной Империи, большой настолько, что жизнь в различных ее концах текла совсем разная, — но это было неважно. Мы были из разных измерений — и только это имело значение.

Кузнечик вырос в заполярном поселке Юршор, где стояли занесенные снегом сборно-щитовые бараки. Бараки были покрыты толью, смотрели на тундру маленькими оконцами и назывались финскими домами. Почему финскими — никто не знал. Быть может, из-за того, что до войны в них жили финны, выселенные на Север из центральной части Империи. А может быть, совсем по другой причине. Но финнов, как и немцев, татар, чувашей, казахов и другого люда, на Юршоре было достаточно — все они приехали на Север за длинным рублем, добывать уголь. Внутри финских домов стояли железные печки, а нужники — деревянные, с дырами, прорубленными в вечной мерзлоте, — были на улице. В комнате его родителей был горбатый пол — дом стоял на деревянных сваях, вбитых в ту самую вечную мерзлоту. А за стеной жил сосед-немец, горький пьяница. Он грозился убить мать Кузнечика — ведь она в самый разгар ночных пьянок шла к немцу и читала ему мораль. А немец, встречая маленького Дениса, всякий раз рылся в карманах, выуживал карамельку и протягивал ему. Лицо немца, серое и поношенное, как подошва, расплывалось в улыбке.

Шкура мамонта