Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра

Все нормальные граждане сооружали сараи, ставили туда свои машины и вешали на двери сараев замки. И только Кузнечик оставлял свою крутую тачку с колонками, в которых играла громкая музыка, во дворе — наверное, потому, что давным-давно решил ничего не бояться. Видимо, его тачка становилась невидимой, как только он выходил из нее, — иначе никак не объяснить, что к утру она была там же, где вечером, и цела.

Я вышла из подъезда в плаще Элиота и с рюкзаком на спине. Рюкзак был доверху набит вещами для похода к Северному Ледовитому океану. Села в крутую тачку Кузнечика.

— Какого черта? — раздосадовано произнес он. — Я жду тебя уже сорок шесть минут.

Посмотрел на часы и прибавил:

— И пятнадцать секунд.

Мы ехали двадцать восемь часов — в самый центр Империи. Ливень, идущий вот уже несколько недель, вспарывал то там, то здесь шрамы-трещины на дороге и валил на нее деревья. Некоторые участки этой дороги приходилось объезжать по гравийным тропинкам, которые чудом выжили под ливнем.

Это измерение было все так же прекрасно, как и века назад, когда здесь лежали белые камни, а холодный и ласковый Океан, словно щенок, лизал берег. Луна следила за мной из-за сосновых макушек, пока крутая тачка везла меня в центр Империи. На белой круглой луне темнели кляксы морей и кратеров — словно в молоко влили чернила.

Когда закрыли шахту, отец Кузнечика, нестарый и еще крепкий, работу искать не стал. На шахте жизнь шла как по рельсам — словно вагонетка, вперед-назад, думать не надо: за тебя все продумали и записали в инструкциях. Но за воротами шахты мир уже был другим. «Одни воры кругом, а я хитрить не умею» — так понял отец новый уклад, забрал пожитки и жену и вернулся в деревню, в дом бабки Елены, — сажать картошку и ругать с деревенскими мужичками новую непонятную жизнь. Бабка Елена долго жила на свете, но когда старший любимый сын — адвокат из Бугульмы — умер от инфаркта, она села на лавку и умерла тоже.

За картофельным полем стояла старенькая баня. Подгнившие бревна, засаленное окошко, скрытое голыми кустами малины и крапивой. Крапива по весне лезла из всех щелей. Рядом был колодец и ветла.

С Кузнечиком мы натаскали дров из поленницы и воды из колодца, вымыли пол в бане, затопили ее. А вечером стянули с себя в этой полувековой бане одежду и под крошечным окошком трахались на узкой скамейке. Мне нравилось смотреть на бедра Дениса. Они были как явление чуда безнадежному богохульнику — сильные и обещающие наслаждение. Мне нравилось в нем все: худое длинное тело, маленькая темная родинка на плече, длинные пальцы, выступающие кости ключиц, нравилось трогать его лицо, заросшее щетиной. Но бедра его мне нравились больше всего. Он кончал, запрокинув голову, а потом мы как ошпаренные выбегали из жаркого ада в предбанник и смеялись.

В предбаннике сквозь доски пола пробивался пустырник, а через окошко было видно, как отец Кузнечика бродит по картофельному полю с ведром и лопатой. Мы сидели притихшие, разглядывая высохшее насекомое в паутине. В углу на гвозде висел березовый веник. Стрекотал сверчок. Под крышей устроила возню птица. Менялся мир. Где-то шла война. А здесь, в темной бане с засаленным окошком, все оставалось прежним. Это была наша каморка вечности, где стояло ведро с золой и вот уже миллион лет стрекотал сверчок.

— Может быть, мы трахались сегодня в последний раз, — произнесла я.

Он задумался. Блеск в глазах угас. Сидел Кузнечик так — упорно глядя на высохшее насекомое в паутине — долго. А потом ответил:

— Я знаю.

Он сорвал пустырник, что пророс сквозь доски пола, истолок пальцами сухую траву в пыль и прибавил:

— Я бы очень хотел, чтобы ты спасала меня и дальше. Но так надо.

Он сказал все, что мне нужно было знать. Из-под груды нашей одежды, сваленной в углу предбанника, я выудила глаз динозавра и вложила его в ладонь Кузнечика. Он улыбнулся, снисходительно погладил меня по плечу и сжал камень в ладони.

Утром он сел в крутую тачку и уехал.

Поселилась я на веранде деревенского дома. По стенам на гвоздях здесь были развешены узлы с барахлом, а в углу висело чье-то пальто — такое старое, что пахло от него сеном. Пока по крыше стучал ночной ливень, я не спускала глаз с узлов, что, как гигантские тарантулы, притаились по стенам, а на пальто в углу не смотрела вовсе — все казалось, что оттуда, из угла, кто-то следит за мной. Стоит встретиться с ним взглядом — он шевельнется, заговорит — и тогда все пропало.

Где-то в больших городах и на других континентах пророки технологической сингулярности предрекали, что совсем скоро машины научатся мыслить, подарят людям бессмертие, а затем обретут и духовность. Здесь, в центре Империи, как и пять веков назад, связи с остальным миром не было. Ветер оборвал линии электропередач. Деревья шумели над разрушенным мостом через речку Черемшан. У опушки леса прыгала белка.

Каждые сутки наступал заколдованный час — наступал он глубокой ночью. В этот час я начинала подозревать, что все уже случилось, но прошло мимо меня. Машинный разум уже побывал на этой планете. Люди уже получили все, ради чего развязали войну.