ЖЗЛ-Лев Толстой. Свободный человек

Во время стояния на реке Бельбек в марте 1855 года Толстой записывает в дневнике: «Вчера разговор о божест­венном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным пос­вятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, со­ответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практиче­ской, не обещающей будущее блаженство, но дающей бла­женство на земле».

Церковные критики Толстого часто приводят это вы­сказывание как образец религиозной гордыни. В самом деле, молодой человек задумал основать не что-нибудь, а «новую религию»! При этом не замечают, что, перед тем как сде­лать эту запись, Толстой, по-видимому, причастился у ар­мейского священника (отсюда «разговор о божественном и вере»). Так считает, например, исследователь религиоз­ных взглядов священник Георгий Ореханов. Если так, это значит, что Толстой к исповеди подошел не формально и имел продолжительный разговор с батюшкой. Но куда бо­лее важно другое обстоятельство — когда сделана эта за­пись. Во время войны.

В первом же севастопольском очерке (он начат как раз в марте 1855 года) Толстой описывает не только мужество солдат и офицеров, но и страшные факты. Он рассказыва­ет о здании Дворянского собрания, где расположились хи­рурги и солдатам ампутировали конечности в непрерывном режиме.

«Вы увидите, как острый кривой нож входит в бе­лое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чув­ство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную ру­ку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, дру­гой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от мораль­ных страданий ожидания...»

При выходе из собрания «вид чистого неба, блестящего солнца, красивого города, отворенной церкви и движуще­гося по разным направлениям военного люда скоро приве­дет ваш дух в нормальное состояние легкомыслия, малень­ких забот и увлечения одним настоящим».

Тут же происходят похороны офицера, «с розовым фо­бом и музыкой и развевающимися хоругвями; до слуха ва­шего долетят, может быть, звуки стрельбы с бастионов, но это не наведет вас на прежние мысли; похороны покажут­ся вам весьма красивым воинственным зрелищем, звуки — весьма красивыми воинственными звуками, и вы не соеди­ните ни с этим зрелищем, ни с этими звуками мысли ясной, перенесенной на себя, о страданиях и смерти, как вы это сделали на перевязочном пункте».

А на Волынском редуте «одна бомба падала за другой. Никто не приходил и не выходил, мертвых раскачивали за ноги и за руки и бросали за бруствер» (запись в дневнике). А у матроса на четвертом бастионе взрывом бомбы была «вырвана часть груди», «на забрызганном грязью лице его видны один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком по­ложении».

«"Это вот каждый день этак человек семь или во­семь", — говорит морской офицер, отвечая на выражение ужаса, выражающегося на вашем лице, зевая и свертывая папиросу из желтой бумаги».

Мысль Толстого о «практической религии» не была по­рождением холодного ума. Но при этом он мучительно пы­тался разумом понять происходящее. И запись в дневнике заканчивается словами, которые не замечают его церков­ные критики: «Действовать сознательно к соединению лю­дей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня...»

Двадцать шестого ноября 1856 года Толстой вышел в отставку.

На этом была закончена его военная карьера.

Он, наконец, сделал первый серьезный, осознанный выбор. Он становится писателем.

Тургенев и другие

Всё подталкивало его к этому: и стремительный рост его литературной популярности, и то поистине дружеское рас­положение, с которым его приняли в столице самые извест­ные литераторы того времени.

Достаточно сказать, что в Петербурге Толстой сразу же остановился на квартире Тургенева, главного литературно­го авторитета и самого известного русского писателя, с ко­торым до этого был знаком лишь заочно.