ЖЗЛ-Лев Толстой. Свободный человек

Здесь много русских, в том числе и родственников: Трубецкие, Мансуровы, Мещерские... Здесь живет и Тур­генев, с которым они еще не рассорились окончательно. Толстой встречается с ним каждый день. Вместе посеща­ют концерт Полины Виардо. Тургенев продолжает с доб­родушной иронией наблюдать за литературным «племян­ником». В письмах друзьям и знакомым он обязательно упоминает Толстого и расхваливает его как главную на­дежду русской литературы. Вместе они отправляются в Дижон, селятся в одной гостинице. Февраль, холодно... Тургенев пишет Павлу Васильевичу Анненкову, что они с Толстым сидят «не близ камина, но в самом камине, на самом пылу огня».

Толстой прожил в Париже два месяца. И бежал из не­го. Все приятные впечатления рухнули в один день, 25 мар­та, когда он увидел публичную казнь на гильотине. Казни­ли Франсуа Рише, закоренелого преступника, виновного в убийстве и кражах. В этой казни не было ничего необычно­го. Больше того, многие правоведы того времени, в том чис­ле и русские, считали публичную казнь более «нравствен­ным» актом, нежели убийство в застенках или на закрытых тюремных дворах. В случае публичной казни ответствен­ность за нее брали на себя не только судьи и палачи, но и городское общество.

Но Толстой увидел в этом совсем другую мораль.

В дневнике он пишет: «Больной встал в 7 час. И поехал смотреть экзекуцию. Толстая, белая, здоровая шея и грудь. Целовал Евангелие и потом — смерть, что за бессмысли­ца!»

На следующий день он спешно покидает Париж. В письме В. П. Боткину объясняет это внезапное решение: «Я видел много ужасов на войне и на Кавказе, но ежели бы при мне изорвали в куски человека, это не было бы так от­вратительно, как эта искусная и элегантная машина, по­средством которой в одно мгновение убили сильного, све­жего, здорового человека... А толпа отвратительная, отец, который толкует дочери, каким искусным удобным меха­низмом это делается, и т. п. Закон человеческий — вздор! Правда, что государство есть заговор не только для эксплу­атации, но главное для развращения граждан».

В этом же письме Толстой делает для себя принципи­альный вывод: «...никогда не буду служить нигде никакому правительству».

И замечает: «...жизнь французская и народ мне нравят­ся, но человека ни из общества, ни из народа, ни одного не встретил путного».

Из Парижа он отправляется в Швейцарию. Женева, Кларан. Виды Женевского озера и горы, куда он несколь­ко раз поднимался, восхищают его, связываясь в памяти с картинами прозы любимого Руссо. Но в Люцерне (позже он напишет рассказ «Люцерн») Толстого вдруг охватывает мистический страх, возможно, предвестник «арзамасско­го ужаса». Он пишет в дневнике: «Ночь чудо. Чего хочется, страстно желается? не знаю, только не благ мира сего. И не верить в бессмертие души! — когда чувствуешь в душе такое неизмеримое величие. Взглянул в окно. Черно, разорванно и светло. Хоть умереть. Боже мой! Боже мой! Что я? и куда? и где я?»

Из Швейцарии — в Германию. Там он опять пускается во все тяжкие. В Баден-Бадене за ночь игры в рулетку про­играл три тысячи рублей. Пишет письмо Тургеневу с прось­бой выслать 500 франков. Тот едет спасать Толстого и на­ходит его в Баден-Бадене в ужасающем состоянии, о чем сообщает в письме Боткину. Мало того что он проиграл все деньги, но еще и заболел сильным... (название болезни в публикации письма благоразумно опущено). Одновремен­но ему пришло письмо от Сергея, где сообщалось, что сест­ра Маша ушла от мужа, узнав о его многочисленных связях с другими женщинами. В дневнике Толстой пишет, что эта новость «задушила» его.

Он мчится в Россию спасать сестру. Через Франкфурт, Дрезден, Берлин добирается до Штеттина, а оттуда парохо­дом в Кронштадт. Впрочем, в Дрездене он успел посетить картинную галерею, где его «сразу сильно тронула» «Сик­стинская мадонна» Рафаэля. Литографию с этой карти­ны потом подарит ему тетушка, фрейлина царского двора Александра Андреевна Толстая, с которой он познакомил­ся в этой первой заграничной поездке. Эта картина и се­годня находится на стене в яснополянском кабинете Тол­стого.

Но что он мог сделать для сестры? Распущенный об­раз жизни ее мужа Валериана не был секретом ни для ко­го. Свояченица Толстого Татьяна Андреевна Кузминская в 1924 году писала литературоведу Мстиславу Александ­ровичу Цявловскому, готовившему к изданию ее мемуа­ры: «Муж Марии Николаевны был невозможен. Он изме­нял ей даже с домашними кормилицами, горничными и пр. На чердаке в Покровском найдены были скелетца, один- два новорожденных».

В конце концов Мария Николаевна заявила мужу: «Я не хочу быть старшей султаншей в вашем гареме».

Но это был XIX век. Женщина, ушедшая от мужа, да еще с тремя детьми, становилась персоной нон грата в свет­ском обществе. Вспомним, как Анна Каренина уговарива­ла Долли не разводиться со Стивой, который грешил тем же, что и Валериан Толстой. Развод в то время был крайне сложной процедурой. К тому же Валериан до 1864 года не давал Марии развода.