ЖЗЛ-Лев Толстой. Свободный человек

Но упрямый ум Толстого не мог остановиться на том, что он поступает как все и, следовательно, поступает вер­но. Первый же опыт причастия после длительного отказа от него вызывает в нем душевное отторжение. «Никогда не за­буду мучительного чувства, испытанного мною в тот день, когда я причащался в первый раз после многих лет. Служ­бы, исповедь, правила — всё это было мне понятно и про­изводило во мне радостное сознание того, что смысл жиз­ни открывается мне. Самое причастие я объяснял себе как действие, совершаемое в воспоминание Христа и означаю­щее очищение от греха и полное восприятие учения Хрис­та. Если это объяснение и было искусственно, то я не заме­чал его искусственности. Мне так радостно было, унижаясь и смиряясь перед духовником, простым робким священни­ком, выворачивать всю грязь своей души, каясь в своих по­роках, так радостно было сливаться мыслями с стремлени­ями отцов, писавших молитвы правил, так радостно было единение со всеми веровавшими и верующими, что я и не чувствовал искусственности моего объяснения. Но когда я подошел к Царским дверям и священник заставил меня повторить то, что я верю, что то, что я буду глотать, есть ис­тинное тело и кровь, меня резануло по сердцу; это мало что фальшивая нота, это жестокое требование кого-то такого, который, очевидно, никогда и не знал, что такое вера...»

Толстому стало «невыразимо больно». Но — «я нашел в своей душе чувство, которое помогло мне перенести это. Это было чувство самоунижения и смирения. Я смирился, проглотил эту кровь и тело без кощунственного чувства, с желанием поверить, но удар уже был нанесен. И, зная на­перед, что ожидает меня, я уже не мог идти в другой раз».

Что же случилось в тот день? Ни посты, ни молитвы, ни исповедь, ни само по себе причастие не вызывали в нем отторжения, но, напротив, будили радостное чувство. Ра­дость он испытал от чтения житийной литературы, особен­но Четьих миней. Но требование священника подтвердить, что вино и хлеб есть кровь и тело Иисуса, было «невырази­мо больно». Здесь интеллектуальная совесть Толстого спо­тыкается, не может этого принять.

Это самое загадочное место в «Исповеди» Толстого. Не­вероятно предположить, чтобы «робкий» сельский священ­ник «заставлял» барина, подошедшего к причастию, что-то «повторять» за ним, тем более что в момент причащения во­обще-то молчат. Скорее всего, речь идет о молитве Иоан­на Златоуста, которую священник (и с ним прихожане) чи­тает перед причастием. В этой молитве есть слова: «Еще ве­рую, яко сие есть самое пречистое Тело Твое, и сия есть са­мая честная Кровь Твоя». Вероятно, именно они смутили Толстого. Но почему? Разве он никогда их не слышал?!

Вторым важным моментом, оттолкнувшим Тол­стого от Церкви, было требование молиться в храме за влас­тей предержащих и воинство. Но Толстой не находил тако­го требования в Евангелии. И вновь разум его бунтует, про­тивится насилию, не может принять на веру то, чего он не видит и не понимает.

«Православие отца кончилось неожиданно, — вспоми­нал Илья Львович. — Был пост. В то время для отца и же­лающих поститься готовился постный обед, для маленьких же детей и гувернанток и учителей подавалось мясное. Ла­кей только что обнес блюда, поставил блюдо с оставшими­ся на нем мясными котлетами на маленький стол и пошел вниз за чем-то еще. Вдруг отец обращается ко мне (я всегда сидел с ним рядом) и, показывая на блюдо, говорит:

Илюша, подай-ка мне эти котлеты.

Лёвочка, ты забыл, что нынче пост, — вмешалась мамй.

Нет, не забыл, я больше не буду поститься, и, пожа­луйста, для меня постного больше не заказывай.

К ужасу всех нас он ел и похваливал. Видя такое отно­шение отца, скоро и мы охладели к постам, и наше молит­венное настроение сменилось полным религиозным без­различием».

Отречение от литературы

Вместе с духовным кризисом Толстой переживает серь­езный творческий кризис. После «Анны Карениной», за­вершенной в 1877 году, до 1881 года Толстой почти не пи­шет ничего художественного. Главным его произведением этого периода является «Исповедь», написанная пронзи­тельно честно, искренне, на разрыв души, но не имеющая ничего общего с «изящной словесностью».

Начатые или задуманные произведения им брошены. От того, что уже написано и принесло славу, он прилюдно презрительно отрекается. С таким же презрением отзыва­ется о литературных святынях, даже о Пушкине. Порой это напоминает какое-то хулиганство. Толстой ведет себя как enfant terrible, ужасный ребенок.

В присутствии литературных поклонников в издева­тельских выражениях говорит о «Войне и мире» и «Анне Карениной», к примеру, в кабинете директора гимназии Поливанова в Москве, куда он пришел устраивать сыновей Илью и Льва. В кабинете оказались жена директора и быв­ший учитель тульской гимназии Марков, старый знакомый Толстого.

Марков спросил: правда ли, что он теперь ничего не пи­шет?

Правда, — ответил Толстой вызывающе. — Ну и что

же?

Да как же это возможно, — воскликнул Марков, — лишать общество ваших произведений?!

Толстой спокойно ответил: