ЖЗЛ-Лев Толстой. Свободный человек

«Учение о Церкви учительской есть теперь учение чисто враждебное христианству. Отступив от духа учения, оно из­вратило его до того, что дошло до его отрицания всей жиз­нью: вместо унижения — величие, вместо бедности — рос­кошь, вместо неосуждения — осуждение жесточайшее всех, вместо прощения обид — ненависть, войны, вместо терпе­ния зла — казни. И все отрицают друг друга. Чего еще? Имя Христовой Церкви не может спасти ее... Церковь, всё это слово, есть название обмана, посредством которого одни люди хотят властвовать над другими. И другой нет и не мо­жет быть Церкви. Только на этом обмане построились на истинном учении, пронесенном всеми церквами, те безоб­разные догматы, которые уродуют и закрывают всё учение. И божество Иисуса, и Святой Дух, и Троица, и Дева Бо­городица, и все дикие обряды, потому называемые таинст­вами, что они не имеют смысла и никому не нужны, ис­ключая таинства священства, нужного для попов, чтобы собирать яйца».

Это была не литература, не публицистика и не богосло­вие. Это было открытое объявление войны!

Но, может быть, мы преувеличиваем? Может быть, Тол­стой вовсе не думал, что объявляет войну?

«...я сам, — пишет он своей тетушке А. А. Толстой 3 мар­та 1882 года, — есмь обличение обманщиков, тех лжепроро­ков, которые придут в овечьей шкуре и которых мы узнаем по плодам. — Стало быть, согласия между обличителем и обличаемым не может быть. Выхода для обвиняемых толь­ко два — оправдаться и доказать, что все мои обвинения несправедливы... Надо оправдаться в насилиях всякого ро­да, в казнях, в убийствах, в скопище людей, собранных для человекоубийства и называемых в насмешку над Богом — христолюбивым воинством, во всех ужасах, творившихся и теперь творимых с благословенья вашей веры, или покаять­ся. И я знаю, что обманщики не станут ни оправдываться, ни раскаются. Раскаяться им и вам неохота, потому что тог­да нельзя служить мамону и уверять себя, что служишь Бо­гу. Обманщики сделают, что всегда делали, будут молчать; но когда нельзя уже будет молчать, они убьют меня...»

Во втором письме тетушке Толстой снова настаивает, что его непременно в будущем «убьют». «А они будут мол­чать, пока можно, а когда нельзя уже будет, они убьют ме­ня... И я могу погибнуть физически, но дело Христа не по­гибнет, и я не отступлюсь от него, потому что в этом только моя жизнь — сказать то, что я понял заблуждениями и стра­даниями целой жизни».

Понятно, что в этом состоянии души Толстому было не до литературы. Он видел себя одиноким воином, который выступил против мирового заговора Церкви, и собирался посвятить этой битве весь остаток своей жизни. Пока его не «убьют».

В этом возбужденном, лихорадочном состоянии Тол­стой совершает поступок, который и сегодня инкрими­нируется ему как самый кощунственный в отношении не только Церкви, но и христианства в целом. Воспользовав­шись своим знанием древнегреческого языка, который он в неправдоподобно короткий срок (полтора месяца!) изу­чил зимой 1871/72 года, он задается смелой целью сделать собственный перевод Евангелия. По его мнению, сущест­вующий синодальный перевод неверен и скрывает истин­ное учение Христа. Так в 1880—1881 годах появляется кни­га под первоначальным названием «Соединение и перевод четырех Евангелий», из которой затем был сделан сокра­щенный вариант — «Краткое изложение Евангелия». Жанр этого сочинения определить трудно.

До сих пор среди верующих людей бродит миф, что Толстой осмелился написать «собственное Евангелие». Де­скать, гордыня его зашла так далеко, что он решил вступить в соперничество с апостолами-евангелистами Иоанном, Матфеем, Марком и Лукой. На самом деле никакого собст­венного Евангелия Толстой не писал и не мог написать по простой причине, что всё равно опирался на греческий ва­риант уже написанного текста.

Но, пожалуй, Толстой поступил даже более дерзко: не перевел заново, а отредактировал Евангелие, исключив из него всё, что представлялось ему неясным, провоцирую­щим на разного рода взаимоисключающие толкования — и в результате, по замечанию современного филолога Игоря Волгина, уничтожил в Евангелии не только всю его мета­физику, но и всю поэзию.

При этом им двигало благое желание найти зерно исти­ны, а вовсе не гордыня, как принято считать. Толстой хо­тел сделать такой перевод Евангелия, который устранил бы конфессиональную вражду различных христианских церк­вей и сект. Поэтому ключевое слово в названии было не «перевод», а «соединение». Соединение не только четырех изложений жизни Христа, но всех верующих во Христа лю­дей на основе разума.