ЖЗЛ-Лев Толстой. Свободный человек

В «Исповеди» Толстой утверждает, что до произошед­шего в его душе переворота был атеистом. Это, конечно, неправда. Из его дневников мы знаем, что и на Кавказе, и в Севастополе, и в первые годы семейной жизни он не раз обращался к Богу с молитвой, порой страстной. Ему не хва­тало живого общения с Богом, он искал Его. В начале ду­ховного кризиса Толстой решил, что найдет Его в Церкви.

И потерпел сокрушительное поражение.

Чья здесь была вина, судить трудно, а то и невозможно. Нужно понимать особенности духовной и умственной лич­ности Толстого. Он не мог ничего принимать на веру. Он был убежден, что если Бог дал людям разум, то не для того, чтобы его затуманивать машинальным исполнением риту­альных служб и обязанностей. Он искал живого общения с Богом и хотел разумом понять Его. Зачем Он создал челове­ка? Зачем земные страдания? Если Бог — само милосердие, жизнь должна быть радостью, а не ожиданием смерти. Если мы не знаем, что ждет нас после смерти, как можно устра­ивать мораль жизни на основании того, чего мы не знаем? Это всё равно что гадать на кофейной гуще. Эти и множест­во других, еще более сложных вопросов не давали ему по­коя. Ими переполнен дневник Толстого после его духов­ного переворота и до последних дней жизни. Толстой был человеком предельно свободного ума. Если он не находил ответа на поставленный себе вопрос, он продолжал его ис­кать. Он не мог просто сказать себе: вот этого я не пони­маю, так приму же на веру то, что говорят другие (напри­мер, Церковь). В результате Толстой и Церковь оказались «несовместны».

Он и сам страдал от этого. «Сколько раз, — пишет он в «Исповеди», — я завидовал мужикам за их безграмотность и неученость. Из тех положений веры, из которых для меня выходили явные бессмыслицы, для них не выходило ниче­го ложного; они могли принимать их и могли верить в ис­тину, в которую и я верил. Только для меня, несчастного, ясно было, что истина тончайшими нитями переплетена с ложью и что я не могу принять ее в таком виде».

Можно сказать, что и в Церковь он поначалу при­шел, доверяя чутью народа, которого бесконечно лю­бил. Но Толстой не был «народом». Он оставался Тол­стым — свободным человеком.

Софья Андреевна, сама верующая, была удивлена той страсти, с которой ее муж вдруг обратился к Церкви.

«Он так строго соблюдал посты, что в конце Страстной недели ел один ржаной хлеб и воду и большую часть време­ни проводил в церкви, — вспоминала она о том, что было в 1877 году. — Детей он этим тоже заражал; и я, даже бере­менная, строго постилась».

Дочь священника Кочаковской церкви, где находится фамильное кладбище Толстых, рассказывала доктору Ма- ковицкому: «Бывало, отец идет утром к заутрене, а Лев Ни­колаевич уже сидит на камушке. Отец часто ходил ко Льву Николаевичу в дом, возвращался в два часа ночи. Много они со Львом Николаевичем говорили о вере».

Становой пристав В. Р. Чаевский слышал от крестьян рассказ: «Господа наши, значит граф с семьей, кажинный праздник в церкви; приезжают больше одни семейные, сам граф завсегда почитай пеший... Раньше начала обедни при­дет. Мы, мужики, на крыльце присядем у церкви, глядим — и граф присядет вместе с нами, так сидит калякает, разгова­ривает, значит, о делах аль о божественном».

А слуга Сергей Арбузов, который в 1881 году ходил вмес­те с Толстым в Оптину пустынь, вспоминал, что в 1877 го­ду, отправляясь рано утром в церковь, граф сам седлал ло­шадь, чтобы не будить конюхов.

«Исполняя обряды Церкви, — писал Толстой в «Испо­веди», — я смирял свой разум и подчинял себя тому пре­данию, которое имело всё человечество. Я соединялся с предками моими, с любимыми мною — отцом, матерью, дедами, бабками. Они и все прежние верили и жили, и ме­ня произвели. Я соединялся и со всеми миллионами уважа­емыми мною людей из народа».