ЖЗЛ-Лев Толстой. Свободный человек

Это означает, что слух о «сумасшествии» Толстого, воз­можно, пустил Тургенев. Перед этим он посетил Толстого в Ясной Поляне, они помирились, и хозяин рассказал ему о своих новых взглядах. Но как же легко приняли братья- писатели этот слух, если на следующий день в письме жене Достоевский сообщает: «О Льве Толстом и Катков подтвер­дил, что, слышно, он совсем помешался. Юрьев[22] подбивал меня съездить к нему в Ясную Поляну: всего туда, там и об­ратно менее двух суток. Но я не поеду, хотя очень бы любо­пытно было».

Смущенный слухами о «сумасшествии» Толстого, он решил не рисковать. Таким образом, еще одна возмож­ность знакомства писателей была упущена... из-за свет­ского злословия.

Но у Толстого с Достоевским был еще один общий друг — графиня Alexandrine Толстая. Зимой 1881 года, не­задолго до кончины Достоевского, она близко сошлась с ним. «Он любит Вас, — писала она Толстому, — много расспрашивал меня, много слышал об Вашем настоящем направлении и, наконец, спросил меня, нет ли у меня че­го-либо писанного, где бы он мог лучше ознакомиться с этим направлением, которое его чрезвычайно интересует». Alexandrine дала Достоевскому прочесть адресованные ей письма Толстого февраля 1880 года, написанные в период, когда тот, по общему мнению, «сошел с ума». В «Воспоми­наниях» она писала:

«Вижу еще теперь перед собой Достоевского, как он хватался за голову и отчаянным голосом повторял: "Не то, не то!.." Он не сочувствовал ни единой мысли Льва Нико­лаевича».

Совсем другим был отклик Толстого на смерть Досто­евского. 5 февраля 1881 года (Достоевский умер 28 января) Лев Николаевич писал Страхову в ответ на его письмо: «Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек... И ни­когда мне в голову не приходило меряться с ним — никогда. Всё, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусст­во вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца только радость. — Я его так и считал своим другом, и иначе не ду­мал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не при­шлось, но что это мое. И вдруг за обедом — я один обедал, опоздал — читаю: умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал, и теперь плачу».

За два дня до этого Страхов писал Толстому: «Он один равнялся (по влиянию на читателей) нескольким журна­лам. Он стоял особняком среди литературы, почти сплошь враждебной, и смело говорил о том, что давно было при­знано за "соблазн и безумие"».

Но что было «соблазном и безумием» с точки зрения ли­тературной среды того времени? Как раз проповедь христи­анства как последней истины.

На этом, по мнению писателей, помешался перед смер­тью Гоголь, это стало пунктом «безумия» Достоевского, и от этого же «сошел с ума» Толстой. И Толстой действительно принимает эстафету «безумия» от Достоевского. Случайно или нет, но именно после его смерти, с рассказа «Чем лю­ди живы», написанного в 1881 году, по сути, и начинается «поздний» Толстой, взгляды которого на жизнь, религию, искусство противоположны тем, что были приняты в так называемом «просвещенном» обществе.

Отречение от Церкви

Существует устойчивое убеждение, особенно среди лю­дей церковных, что конфликт Толстого с Русской право­славной церковью возник чуть ли не в его ранней юности. Что духовный переворот с самого начала означал разрыв с церковной традицией понимания христианской веры. Что, иными словами, Толстой всегда был еретиком. Церковные критики Толстого как на неоспоримый факт указывают на его собственное признание, что уже в 15 лет в Казани вмес­то нательного крестика у него был медальон с портретом Жана Жака Руссо. Но откуда это признание?

П. И. Бирюков сообщает, что в 1901 году Толстого посе­тил французский профессор Поль Буайе (Paul Воуег), затем описавший в женевской газете «Ле Темпе» впечатления от трех дней, проведенных в Ясной Поляне. Там приводятся устные слова Толстого:

«К Руссо были несправедливы, величие его мысли не было признано, на него всячески клеветали. Я прочел все­го Руссо, все двадцать томов, включая "Словарь музыки". Я более чем восхищался им, — я боготворил его. В 15 лет я носил на шее медальон с его портретом вместо нательного креста».

Но здесь возникает много возражений.

Во-первых, это признание мы получили из вторых рук. Во-вторых, не забудем, что, оставшись сиротами, братья Толстые воспитывались тремя богобоязненными тетушка­ми, у одной из которых, Юшковой, они жили в Казани в сороковые годы, когда юный Лев якобы носил на шее порт­рет Руссо. Могла ли не заметить Юшкова «богохульного» жеста племянника? Если заметила, то как на это отреаги­ровала? Мы ничего об этом не знаем. В-третьих, в разгово­ре с Буайе Толстой несколько преуменьшил своей тогдаш­ний возраст — на самом деле он впервые прочитал Руссо в 18 лет.