ЖЗЛ-Лев Толстой. Свободный человек

Так понимает Толстой слова «Сын Божий», которые от­носят к Христу. Он такой же сын Божий, как и все мы. Но в силу своего несчастного положения Христос понимает это, а мы — нет. Если бы Толстой оставался просто писателем и не насиловал бы евангельский текст новыми перевода­ми понятий и тем более не сокращал бы его, выбрасывая, с его точки зрения, сомнительные места, если бы он прос­то перенес этот удивительный сюжет на русскую почву, из него могли бы получиться прекрасные роман или повесть. История о мальчике, который не знал своего отца, но не отчаялся, нашел его в Боге и передал этот духовный опыт другим людям. Это могла быть история русского странника или юродивого.

Но Толстой как писатель воспользовался чужим текс­том, предлагая свою «версию». Наконец, он совершил от­кровенное хулиганство, например, переводя «фарисеи» как «православные». Лингвистически это не ошибка. Слово «фарисеи» переводится как «правоверные иудеи», то есть «православные». Но при этом возникает дурная игра слов и ставится знак равенства между иудейскими и православ­ными священниками. В результате получается, что «право­славные» распяли Христа.

Христос Толстого, возможно, и был бы прекрасен как человек с несчастными обстоятельствами своего «позор­ного» рождения, исполненный высокого духовного поле­та и любви к людям. Но зачем он творит эти чудеса, вроде воскрешения Лазаря? Зачем завещает ученикам есть и пить хлеб и вино, еще и называя это своим телом и кровью?

И Толстой поступает просто: вычеркивает эти места из Евангелия, объявляя их «ненужными» (его любимое слово). Но это уже откровенная цензура. Та, от которой страдал сам Толстой. Например, он завершает перевод Евангелия смертью Иисуса на кресте. Не было Воскресения. Но точ­но так же издатель «Русского вестника» Катков закончил публикацию «Анны Карениной» на гибели главной герои­ни под поездом, выбросив всю историю отъезда Вронского на турецко-сербскую войну и всю последнюю «левинскую» часть. Он посчитал это «ненужным». И как же возмущался по этому поводу Толстой!

Потрясающая сцена в Гефсиманском саду, когда Хрис­тос, дрогнув в своем человеческом естестве, просит Отца Небесного пронести мимо Него «чашу сию», избавить Его, Сына Бога, от физических страданий, под пером Толстого превращается в борьбу Иисуса с собственными соблазна­ми. Ухо великого писателя не слышит творимого им наси­лия над священным произведением. Художественный слух вдруг отказывает Толстому...

В воспоминаниях учителя Ивана Михайловича Иваки- на, с которым Толстой советовался как с филологом, пока­зан процесс работы писателя:

«С самого первого раза мне показалось, что, начиная работать над Евангелием, Лев Николаевич уже имел опре­деленные взгляды... Научная филологическая точка зрения если и не была вполне чужда ему, то во всяком случае оста­валась на втором, даже на третьем плане... Историческую, чудесную, легендарную сторону в Евангелии, как известно, он совершенно устранял, считал неважной, ненужной.

— Какой интерес знать, что Христос ходил на двор? — говорил он. — Какое мне дело, что он воскрес? Воскрес — ну и господь с ним! Для меня важен вопрос, что мне делать, как мне жить!»

Неудача с «Переводом» Евангелия стала для Толстого своего рода наказанием за отречение от литературы. Вели­кий писатель не мог существовать вне литературы. Не мог свободно жить и дышать без нее. И это тонко почувство­вал его литературный соперник Иван Тургенев. В 1883 году он умирал на даче Виардо в Буживале. Страдания его бы­ли ужасны, они прекращались только после очередного впрыскивания морфия. Но когда до него дошел слух, что Толстой отказался от литературы, Тургенев написал пись­мо, которое является эталоном мужества и благородства писателя. За одно это письмо можно простить Тургеневу все его слабости:

«Милый и дорогой Лев Николаевич. Долго Вам не пи­сал, ибо был и есмъ, говоря прямо, на смертном одре... Пи­шу же я Вам, собственно, чтобы сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником, — и чтобы выразить Вам мою последнюю искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к ли­тературной деятельности! Ведь этот дар Вам оттуда же, отку­да всё другое... Друг мой, великий писатель русской земли, внемлите моей просьбе! Дайте мне знать, если Вы получи­те эту бумажку, и позвольте еще раз крепко, крепко обнять Вас, Вашу жену, всех Ваших, не могу больше, устал».

Толстой не ответил.

Отречение от государства

В 1881 году Толстой приобретает самого могуществен­ного врага, которого только можно было приобрести в то время (кроме царя, разумеется), — обер-прокурора Свя­тейшего синода, главного идеолога империи Константина Петровича Победоносцева.