Зимнее марево

Некоторым своим поступкам и чувствам Антон не мог найти объяснения. Антонина Ивановна зачитывала оценки за диктант, Антон с замиранием сердца дожидался своей, как правило, хорошей, а затем предвкушал, именно предвкушал представление, которое будет разыграно, когда дело дойдет до буквы «М».

«Молодцов. Единица», — говорила Антонина Ивановна, и класс разражался привычным хохотом. Затем Антонина Ивановна устраивала разбор ошибок. И начинала с Молодцова. «Ты хотя бы свою фамилию можешь правильно написать? — обращалась она к нему. — Как надо писать слово «молодец»?» — «Ма-ла-дец», — по слогам говорил Вадик. «Выйди к доске, напиши». Антон с трудом мог поверить, что человек не способен выучить столь элементарное слово. Бывают сложности, но тут все предельно ясно. Тем более собственную фамилию приходится писать сколько раз — на обложках тетрадей, дневника…

Если бы еще Молодцов был какой-нибудь умственно отсталый. Нет, по арифметике Вадик успевал на четыре и пять. Причем медлительность его, очень заметная на русском и родной речи, отнюдь не бросалась в глаза, когда Вадик объяснял решение задач. Но вот на русском…

Антон смеялся и стыдился своего смеха. Ведь Вадик — его товарищ… То, что и другие смеялись, было слабым оправданием. Когда мама отчитывала Антона, скажем, за то, что он ушел со двора без спроса и он оправдывался: «Ведь все пошли», — мама выдвигала неопровержимый аргумент: «А если все станут с десятого этажа вниз головой прыгать?»

Конечно, она права. Каждый должен отвечать за себя сам.

— Ну, кто у нас пойдет к доске? — размышляла Антонина Ивановна.

Антон против собственной воли глаза опустил, спрятал. Вернее, не уследил за ними. Он не хотел, как-то они сами скользнули. Нехорошо, Антонина Ивановна могла подумать, он не готов, вот и потупился. И он заставил себя голову поднять, глаза устремил на доску. Не на Антонину Ивановну, а на доску. На Менделеева. Опять они поползли в сторону. Он их вернул с усилием на место и удержал так.

— Ты сможешь, Антон? — оторвалась от журнала Антонина Ивановна. — Пожалуйста.

Опять оробев, но демонстрируя бравую уверенность, он вышел к доске. Если прочитать текст на ночь, а утром на свежую голову повторить, он отпечатывается в памяти почти дословно.

— Степа приехал к дяде весной. В деревне было хорошо. Речка, лес, ягоды. Только работать крестьянам приходилось очень много. Луга, лес — все принадлежало помещику. И изба, в которой жил дядя с семьей, темная и тесная, тоже была собственностью барина…

Антонина Ивановна не дала ему закончить — про то, как дети пошли по малину и встретили помещика, который отобрал у них лукошки с ягодами.

— Видно, что подготовился, — сказала она. — Ставлю тебе пять.

Лырскую, которая сидела ни жива ни мертва, боясь пошевелиться, так и не спросила.

— Ну и слава богу, — опамятовалась Оля, когда Антонина Ивановна начала объяснять новый урок. — Ой, счастье-то… — Логика в ее рассуждениях начисто отсутствовала. Что же хорошего, если против твоей фамилии точка, а тебя не вызывают? Значит, жди и волнуйся до следующего раза.

— Если после объяснения время останется, подними руку и сама вызовись, — посоветовал Антон.

— Что я, ненормальная? — уставилась на него Лырская.

— Эй, поспокойнее, — взывая к тишине, Антонина Ивановна постучала линейкой по застеленному розовой бумагой столу. Противный, хлопающий звук. — Михеев, ты что дергаешься, как китайский болванчик?

Ее слова вызвали приступ веселья. А Михеев, будто эту самую линейку проглотил, выпрямился, лицо пошло пунцовыми пятнами, глаза сузились. Антон перевел взгляд на Ирочку. Она тоже не смеялась и поджала губы.

На переменке ходили по коридору парами, в крайнем случае по трое, держаться следовало ближе к стенам, оставляя центр для прохода учителям и дежурным. Эти, будто регулировщики-постовые, надзирали за порядком. Чинная правильность хоровода как раз и вызывала желание ее нарушить. И время от времени кто-нибудь собирал вокруг приятелей и создавал затор, прилипал к окну, давал впереди идущему «щелобана» в затылок и пускался наутек, завихривая размеренное движение («Псих!», «Сумасшедший!» — визжали девчонки), но увязал в сбившейся толчее, где его настигали бдительные дежурные и обиженные. Михеев был как раз из таких заводил. Сейчас, непривычно подавленный и жалкий, он вышагивал рядом с Антоном и хорохорился.

— Я ей точно что-нибудь устрою. Подкараулю с рогаткой и влеплю.