«Зимний путь» Шуберта: анатомия одержимости

Библия просвещения – французская «Энциклопедия» где-то за полстолетия до исследований Блессона предлагала другое объяснение, согласно которому блуждающие огни могли быть в прямом смысле пойманы, «они ничто иное как светящаяся материя, липкая и вязкая, наподобие лягушачьей икры. Эта материя, – полагал автор статьи, – не горящая и не горячая». Делая чисто фантазийный скачок к одной из навязчивых идей физики XVIII века, он заключает, что вещество блуждающего огня тождественно с тем, которое лежит в основе электричества. Другие тогдашние теории были ближе к истине – Алессандро Вольта, изобретателей электрической батареи, как и Джозеф Пристли, один из первооткрывателей кислорода, считали, что блуждающий огонь – результат воздействия молнии на метан. Это наполовину так, однако Блессон был уверен, что «их природа химическая, они воспламеняются от контакта с атмосферой, благодаря собственному составу». Они не имеют отношения к «светящимся атмосферным явлениям», вроде молнии.

В 1795 году Гёте опубликовал «Сказку» (Märchen), в английском переводе известную как «Зеленая змея и прекрасная лилия», в журнале своего друга Фридриха Шиллера Die Horen. В первой сцене лодочник разбужен двумя шумными блуждающими огнями, которые «шушукались и шептались на незнакомом ему языке»[18]. Чтобы заплатить лодочнику за перевозку через реку они отряхнулись и «в сырую лодку посыпались золотые монеты». Это золото угрожает устойчивости судна, но они не берут его назад. Перевозчик поднимает золото и прячет его в расщелине скалы. Красивая зеленая змея, «проснувшись от звука падающих монет», проглотила их «с жадностью, а затем… с великой приятностью почувствовала, что они тают у неё внутри… и, к вящей своей радости, заметила, что сама стала прозрачной и вся светится». Подобным образом сказка продолжается на протяжении нескольких страниц, представляя собой, похоже, притчу о человеческой свободе.

Нет ясной связи между сказкой Гёте и «Зимним путём» Мюллера, но, слушая «Блуждающий огонёк», я не могу удержаться от мыслей о звоне золотых монет, который мы слышим во «Флюгере», о tiefsten Felsengründe («глубочайших ущельях») в этой песне и светящихся Nebensonnen, «ложных солнцах» из одноименной песни во второй части цикла. Более того, насмешливый тон Гёте в сказке подсказывает, как играть начало «Блуждающего огонька», изображающее приближение скитальца к огню и робкое бегство последнего. В самом деле, игра болотных огней.

Первые такты звучат необычно, они не «классические», не слегка меланхоличные, не серьёзные, не возвышенные. Первые два такта – что-то вроде пожимания плечами, знака притворного равнодушия или чего-то ещё, но с отчётливо обыденным ощущением. Тогда третий такт может быть игривым, чуть капризным с этими триолями фа-диез и последующим ускорением темпа, в котором есть нечто внезапное, поражающее или дразнящее, как будто блуждающий огонёк или что-нибудь ещё, что мы пытаемся отыскать и что увиливает, оставляя нас с носом. Весь трюк повторяется, когда голос вступает со словами In die tiefsten Felsengründe… («В глубочайшие ущелья…») с тем же пожиманием плечами и комически изобразительным спадом к нижнему си на Lockte mich ein Irrlicht hin («Завлек меня блуждающий огонь»). Затем фортепьянная мелодия быстро поднимается к беспечно звучащей четверти.

Следом Шуберт изобретает изумительнейшую вариацию на этот начальный колеблющийся, неуверенный, идущий ощупью третий такт – настоящую арабеску, диво и удивление, воплощенные в нарочитой сбивчивости фортепьянной партии:

Скиталец ослеплен, у него галлюцинация. Тот же мелодический круг повторяется во второй строфе, а потом суровая реальность вторгается в музыку, уверенная, прочная по сравнению с тем, что мы только что слышали. «По сухому руслу горного потока» (des Bergstroms trockne Rinnen) – это сухость русла также сухость глаз героя, застылость его печали. Но усилие ослабевает, когда дело доходит до следующей строки, «Я, повернув, мирно спускаюсь». Мысль об изгибистом пути, подсказанная словами, отражена пронзительным повышением голоса на двух последних стихах. Состояние скитальца на протяжении всего цикла до сих пор двигалось, как на качелях, между выражением подлинного чувства и некоторым ироническим дистанцированием от него, даже смущением, вызываемым этим чувством. Здесь первый из двух последних стихов, с его почти рычащим началом, настолько оно низко, кажется если не сентенциозным, то, во всяком случае, до некоторой степени отстранённым:

А самый последний стих, со странной длительной паузой, как если бы взгляд охватывал кругозор, на болезненных дифтонгах «ау», «ай» в auch sein, становится настоящим стоном страдания.

А затем в партии фортепьяно происходит возврат к началу, с задумчивой паузой в самом конце.