«Зимний путь» Шуберта: анатомия одержимости

«Лед на оконном стекле осаждается по законам кристаллизации, которые раскрывают сущность проявляющейся здесь силы природы, выражают идею; но деревья и цветы, которые он при этом образует, несущественны и существуют только для нас. То, что проявляется в облаках, ручье и кристалле, это – самый слабый отзвук той воли, которая полнее выступает в растении, еще полнее в животном и наиболее полно в человеке»[22].

Подход Шопенгауэра, как легко предположить – метафизический, и он не отбрасывает мысль, что кристаллическая имитация органики может быть отзвуком воли, которая лежит в основе всех явлений, согласно его философской доктрине. Однако он ясно говорит, что «морозные узоры несущественны и существуют только для нас», метафоры еще не реальность. Совершенно в ином духе в 1840‐х годах писал американец Генри Дэвид Торо, который мог позволить себе более лирическое рассуждение. Для Торо, разглядывавшего «тающую изморозь на окне», когда видишь «игольчатые частицы… соединённые вместе как бы для того, чтобы они напоминали колышущиеся поля злаков», является «фактом то, что растительность это лишь подвид кристаллизации».

За мимолетным упоминанием в «Весеннем сне» морозных узоров на окне в хижине, где нашёл приют скиталец, лежит целый набор культурных ассоциаций. Если раскрыть некоторые из них, отсылки в «Зимнем пути» окажутся сложными, пересекающимися, и нет нужды писать о каждой. В цикле один из главных вопросов – о месте человека в природе, о том, часть ли он ее или сторонний наблюдатель, нечто ценное в бессмысленном космосе. Здесь ледяные цветы – причудливые символы зыбкой границы между живым и неживым, они относятся к тому же списку, что и вороны, опавшие листья, блуждающие огни. У Томаса Манна в «Докторе Фаустусе» они выступают доказательством единства живой и неживой природы, образом жизни в смерти. Но также это рудимент мистического взгляда на вещи, когда их воспринимают как знак, что божество или дух присутствует в мире. Поэтически значима эфемерность этих «листьев» на стекле и понимание, что они всего лишь изображение естественной жизни, которыми подпитывается опустошительная ирония последнего упоминания морозных узоров: «Когда вы зазеленеете, листья на стекле?» (Wann grünt ihr Blätter am Fenster?) Они вскоре растают, им никогда не зазеленеть.

Мы больше не видим ледяных цветов – с нашими двойными стеклами и центральным отоплением. И если им уделялось большее внимание в немецкой литературе и философии, чем в английской, это, возможно, произошло не только по интеллектуальным, но и по чисто материальным причинам: на рубеже XVIII–XIX веков жестокие континентальные морозы были чертой центральноевропейской зимы.

Ирония этих споров в том, что беспокойство Гёте о научности и о различении живого и неживого, о границе между ними (соль не дерево, дерево не животное – ein Salz ist kein Baum, ein Baum kein Tier) обернулось интеллектуальным тупиком. Витализм, учение о том, что все живое есть своего рода искра или «жизненный порыв», отличающий его от грубой материи, держался до конца XIX века, но влияние эволюционной теории, начиная с дарвиновского «Происхождения видов», разрушало барьеры между формами жизни, а затем между живым, органическим – и неорганическим. Сейчас мы вынуждены задаваться вопросом, какие материальные факторы привели к возникновению жизни из мёртвой материи? Говоря современным языком, это значит спрашивать: как появились первые самовоспроизводящиеся неорганические соединения, как бы просты они ни были, и запустили весь процесс естественного отбора, который в итоге привел к ДНК, РНК и первым настоящим организмам?