Зимний солдат

Их переписка прекратилась после появления Хорста. Фейерман продолжал писать и когда Люциуш уже не отвечал, прислал три письма, с каждым разом все более встревоженных. Надеюсь, ты здоров, написал он в последнем из них, надеюсь, ничто из написанного мной тебя не обидело. Но после Хорвата Люциуш больше не мог обсуждать своих пациентов. И когда он злился, а злился он на всех, он обвинял Фейермана – ведь это он подтолкнул его к военной службе.

Вернувшись в Вену, неприкаянный, мучимый страхом, Люциуш сокрушался о своем молчании, винил себя за трусость, хотел исправить дело. Мой полевой госпиталь пропал, написал он тем утром. Я потерял свою медсестру, своих пациентов. Ты скажешь, что все мы теряли пациентов. Что все мы теряли многих, многих пациентов. Но я потерял того, кого должен был спасти.

Я убил того, кого должен был спасти.

Он разорвал листок, стал писать снова.

Я не хотел прерывать нашу переписку. У моего молчания есть причины, я их объясню, когда мы снова встретимся.

Он отправил письмо. Через неделю, не получив ответа, написал еще одно. Через два дня – еще; и потом каждый день, каждый раз извиняясь за свое молчание. Рассказывая снова и снова про эвакуацию, про поезда.

Но ответ так и не приходил, и впервые за все время их дружбы он стал писать про что-то кроме медицины – про городскую тьму, про одиночество, про сны, которые догнали его дома.

Теперь я с каждым днем все больше чувствую себя так, как некоторые из моих солдат, которые, казалось, навечно застряли в своей нескончаемой зиме. Я думал, что возвращение с фронта поможет. Так нам объясняли: сны про сражения отступают, когда опасность сражения уходит. Но это не так. Если только речь не о сражении, которого я пока не постиг.

Он разыскал дом Фейермана в Леопольдштадте, на другом берегу Дунайского канала.

Несмотря на их многолетнюю дружбу, здесь он оказался впервые. Дверь открыл старик, крошечный человек с мягким голосом и тяжелой бородой восточноевропейского еврея, с непокрытой, впрочем, головой и в обычным пиджаке из голубовато-серой ткани. Единственная комнатка была больше похожа на лагучу старьевщика, чем на портняжную мастерскую, и Люциуш поначалу не мог поверить, что это отец его друга. Но в разговоре тот закрывал глаза так же, как Фейерман, и, как Фейерман, подчеркивал каждую фразу движениями длинных красивых пальцев.

Старик предложил Люциушу присесть. У стула не было спинки – видимо, ею пожертвовали, чтобы согреться. Это был единственный стул, и Люциуш было отказался, но старик настаивал. Он вскипятил чайник над очагом. Потом, сев на груду мешков, Мозес Фейерман сказал, что в последний раз получал весточку от сына в августе, когда того перевели в полевой госпиталь полка в Доломитовых Альпах.

– Но он писал, что он в Гориции, в полковом госпитале, – возразил Люциуш.

– Да. Но он говорил, что устал быть помощником. Что с ним обращаются как со студентом, дают ему душевнобольных, не подпускают к операциям. Я думаю, он вам завидовал. Всем вашим обязанностям. – Когда он открыл глаза, в них стояли слезы, и Люциуш подумал, насколько немыслимо было бы для его родителей знать о сыне такие вещи.

Пожалуй, отцу Фейермана можно рассказать про Хорвата, подумал Люциуш.

Но мысль мелькнула и ушла. За пустыми столами виднелась потухшая керосиновая лампа, а за ней – кровать, несколько досок, накрытых покрывалами, пара подушек, а еще дальше – стопка книг, старые издания учебников по анатомии и физиологии, которые он покупал для друга. «Одалживал» – Фейерман не соглашался на благотворительность, хотя Люциуш совершенно не рассчитывал получить их обратно. Выше лежали тетради, которые Фейерман заполнял, сидя рядом с ним. Ему страшно захотелось их пролистать, но так не поступают с вещами живого человека, поэтому он отвел взгляд.

– Он писал неустанно, – сказал отец. – Почти каждый день.

Август, подумал Люциуш. Сразу после по всей Изонцо возобновились упорные бои.

– В горах со связью совсем скверно, – сказал он.

– Да, – кивнул отец Фейермана, – мне так и говорят.