Зимний солдат

Следовало отдать должное невероятному многообразию и постоянству медицинской профессии, если это учреждение могло хоть чем-то напомнить церквушку с воронкой в полу. Но не прошло и нескольких часов, как Люциуш погрузился в знакомую рутину. Да, отличия были. Раны здесь были старые, травмы стабилизировавшиеся, чтобы их лечить, требовалось большее упорство. Меньше перевязок, больше рубцов, больше контрактур. Маленькие грифельные доски в изножье кровати с именами и диагнозами. Впечатляющий набор металлических и кожаных устройств для закрепления. Фонограф, разумеется, – это же Австрия, страна Гайдна, Шуберта, Моцарта. Но столько всего было таким же. Морфий против боли. Фенобарбитал против судорог. Камфорное масло против всего. Хлорал против бессонницы.

В первый вечер он задержался надолго после того, как Циммер ушел домой. Пациентов было почти сто двадцать, и, в отличие от лемновицкого контингента, где речь, как правило, шла о простых переломах и ампутациях, все случаи были невероятно сложные. Поэтому, когда свет потушили, он взял груду папок с историями болезни и углубился в чтение. Анамнезы обычно составляли в госпиталях, откуда перевели больных; на полях Циммер нетвердой рукой писал свои заметки. Всё сплошь раны головы, и, читая, Люциуш вдруг вздрогнул, представив, что Маргарета рассказывает ему о них, как в ту первую ночь в Лемновицах. Это, пан лейтенант доктор, Грегор Браз из Праги, пулевое отверстие за ухом, потерял зрение; это Маркус Кобольд, сапер из Каринтии, чуть не похоронили заживо, с тех пор не прекращается тремор. Это Гельмут Мюллер, пехотинец, преподаватель рисования, обгорел во время сражения на Марне, самострел – стрелял в себя, узнав, что ослеп. Самуэль Кляйн, пан доктор, сын сапожника из Леопольдштадта, тупая травма над самым ухом. Это Золтан Лукач, гусар, сброшен с лошади, эпилепсия. Это Эгон Ротман, потерял память после взрыва магниевой бомбы в непосредственной близости. Это Матиас Шмидт, проникающая травма левого виска. Это Вернер Экк, синкопальный синдром; это Натан Бела, полный левосторонний паралич после облыжного обвинения в шпионаже; веревку успели перерезать до того, как он задохнулся. Это Генрих Рóстов, ранен штыком в правый висок, не может глотать. Это Фридрих Тиль, доктор. Это Ганс Бенеш. Это Бохомил Молнар. Мацей Кравец, Даниэль Лёв…

– Доктор.

Он открыл глаза. Перед ним стояла сестра с чашкой цикория в руках, от чашки поднимался пар.

– Вы заснули. Можете лечь в бывшей библиотеке, там есть походная кровать.

Женщина постарше – может быть, ровесница его матери. Накрахмаленный чепец в форме корабельного киля поднимался над лицом, испещренным оспенными отметинами. Она участливо смотрела на него.

– Спасибо. Простите…

– Нечего вам извиняться, доктор, – мягко сказала она. – Солдатам повезло, что вы так преданы делу. Но у нас сто восемнадцать пациентов. Вы их всех перепутаете, если станете торопиться.

Было почти четыре часа ночи. Он прошел за ней в библиотеку, небольшое помещение, обитое деревянными панелями, с созвездиями, нарисованными на потолке. Но книг не было – вместо них на него уставились десятки полуоформленных лиц, слепых или разрисованных. Лбы, носы, скулы.

– Я надеюсь, вам не помешает, – сказала сестра, увидев, куда он смотрит. – Это протезы, из меди и гуттаперчи. Чтобы прикрыть изуродованные части. Днем здесь мастерская.

Он внимательно осмотрел полку со странным чувством, что знакомится с пациентами, для которых сделаны эти протезы, – Кляйн, Лукач, Молнар, Экк.

– Нет-нет, не помешает. Хорошо, что такое делают.

– Да, доктор, хорошо. У многих есть жены, которые не в силах на них смотреть. И детишки орут, когда видят отцов. Нам очень повезло, что у нас есть маски. Когда пациенты выпишутся, на улице от них не станут шарахаться.

Люциуш ждал, что она продолжит, но она молчала. На секунду он пожалел, что она заговорила об этом, – он был готов к встрече с пациентами, а с их семьями – нет. В Лемновицах можно было заботиться только о пациентах, не воображая тех взволнованных родственников и друзей, что ждали их дома. Теперь это упущение казалось почти немыслимым. Что он себе воображал? Что они явились из незаселенных миров? Словно у него вовсе не было сострадания; тот врач, которым он недавно был, казался каким-то мальчишкой.

Он поблагодарил сестру, и она ушла, оставив его с аккуратно сложенным армейским одеялом, чья грубая поверхность и кисловатый запах казались знакомыми. Как одеяло из Лемновиц, на котором он лежал с Маргаретой в то утро у реки. Он накрылся им, не снимая сапог. Люциуш тревожился, что не заснет, что мысли о Хорвате снова застигнут его, но он и моргнуть не успел, а та же сестра явилась и сказала, что уже шесть и Циммер его ждет. И только тогда, быстро шагая ей вслед по мраморному полу коридора под потолком, разрисованным херувимами и облаками бурно цветущей сирени, он вдруг понял, что ему ничего не снилось.

15

В последующие месяцы он находил прибежище в объятиях Медицины.