Зимний солдат

День его начинался в шесть утра с обходов; в десять пациентов выводили в дворцовые сады для оздоровительных упражнений. В полдень обедали. В два наступало свободное время – карты, музыка. Маршевый ансамбль для одноруких, настольный теннис для одноногих, театральный кружок для тех, кто восстанавливал речь. В четыре пациенты мылись. В шесть снова ели. В семь те, кто был достаточно здоров, помогали с уборкой отделения. В восемь сестры гасили свет.

Он почти не покидал госпиталь, спал на походной кровати в библиотеке, зачастую ел с пациентами. Это были тихие трапезы, не то что в Лемновицах, где еда сопровождалась песнями и шнапсом, но все равно они объединяли присутствующих. А иногда он просто украдкой откусывал от польской колбасы, которую держал в кармане пальто.

Работал он, как правило, один. Не прошло и недели, как Циммер, которого больше всего интересовал кабинет с сокровищами герцогини на третьем этаже дворца, возложил на Люциуша все клинические обязанности.

И это, как вскоре понял Люциуш, было к лучшему. Врачей не хватало, и Вооруженные силы Австро-Венгерской империи не только выпускали студентов-медиков досрочно и призывали дантистов и ветеринаров на медицинскую службу, но и возвращали в строй пенсионеров вроде Циммера, патологов, специалистов по сравнительной анатомии, которые давно уже сменили белые халаты на фартуки патологоанатомов. Несмотря на прекрасно укомплектованную аптечку, Циммер считал, кажется, что большинство недугов превосходно лечится атропином, настаивал на патентованных снадобьях, о которых никто не слышал, и до сих пор прописывал молочную диету при пневмонии, хотя все приличные учебники начиная с 1900 года утверждали, что прописывать надо овсянку. Ему нравилась мантра «Смерть – часть жизни». И еще у Циммера было слабое зрение, засаленный монокль, который он то и дело терял, и мухи, на которых он охотился, размахивая своей мухобойкой с ручкой из слоновой кости, – Люциуш вскоре понял, что этих мух один лишь Циммер и видел.

Вначале, оставшись один, Люциуш испытал головокружительное ощущение, будто он снова попал в Лемновицы, снова стал полным профаном. Большинство сестер работали здесь с самого основания реабилитационной клиники и выполняли свои обязанности сноровисто и умело, хотя и с некоторой суровостью. Как и Маргарета, они не стеснялись его поправлять, хотя и не командовали им так явно, не перебивали, не читали проповедей. Но день шел за днем, и Люциуш стал привыкать. Он установил режим сна, еды и упражнений, велел применять терпентинное и эвкалиптовое масло при пневмонии, мазал воспаленные миндалины хлоридом железа. При запоре он прописывал касторовое масло, а при поносе – висмут. Он давал стрихнин пациентам с сердечной недостаточностью, говяжий бульон – при кожных инфекциях, морфий от боли и меланхолии. При апатии и ностальгии он полагался на сигареты, если только пациент не страдал кардионеврозом; в ход шли бром, миндальное молоко или бренди – в зависимости от того, что удавалось раздобыть сестрам.

Столкнувшись с более сложными случаями, Люциуш разыскивал своего старого профессора; как правило, тот сидел в позолоченном кабинете и курил табак из трубки, утащенной из кунсткамеры, с чашей из безоарового камня и резным мундштуком, сделанным, по уверению Циммера, из копчика любимого слуги Франца II.

– При всем уважении, герр профессор, я бы не стал брать это в рот.

Циммер выдувал кольца дыма, пока Люциуш рассказывал ему о пациентах с загадочными приступами боли или паралича. Профессор порой погружался в грезы, иногда Люциуш даже опасался, не случился ли у старика инсульт. Но, когда нужно было найти ответ, лицо Циммера озарялось, пальцы принимались нащупывать черепные нервы или скрученные пересечения пирамид продолговатого мозга, и он словно из воздуха извлекал точное и красивое объяснение. Как будто я снова вернулся в лекционный зал, думал Люциуш, слушаю стариков, столь одаренных в диагностике и столь беспомощных в лечении.

Иногда профессор расспрашивал Люциуша о пациентах, которых тот видел на фронте.

Циммер откидывался на спинку кресла, с упоением жевал чубук трубки и складывал руки на животе с видом человека, который только что насладился отменным обедом и готовится к десерту. Несомненно, Люциуш видел какую-нибудь необыкновенную патологию!

– Да, была необыкновенная патология, герр профессор.

– Говорят, встречаются великолепные, изумительные случаи военного невроза! Наши раны головы и позвоночника кажутся в сравнении такими тривиальными, такими скучными…

Люциуш смотрел на собственные руки.

– Были случаи, герр профессор, да…

И он рассказывал ему о пехотинце со скрюченными пальцами ног и перекрученной шеей, о сержанте-чехе, которому казалось, что он ест гниющие трупы, о поваре, который наткнулся на повешенную девушку с проколотым животом.