Зловещая долина. Что я увидела, попав в IT-индустрию

Венчурные капиталисты не гнушались мотивационной культуры. Они делились списками для чтения и рекомендациями по продукту и советовали своим подписчикам не зазнаваться. Ешьте здоровую пищу, меньше пейте алкоголя, – писали они. Путешествуйте, медитируйте, найдите свое «зачем», работайте над своим браком, никогда не сдавайтесь. Они проповедовали евангелие восьмидесятичасовой рабочей недели и говорили о примате твердости характера. Всякий раз, когда они отрицали идею баланса между работой и личной жизнью как дряблую или противоположную решимости, нужной для успеха стартапа, я думала, у скольких из них есть помощник-референт. Личный помощник. И тот, и другой.

Я не могла себя представить зарабатывающей миллионы в год, а потом тратящей время на пустопорожнюю болтовню в социальных сетях. Их интернет-зависимость была почти жалкой. «Выйдите, – думала я. – Просто напишите друг другу».

С другой стороны, не этим ли и хорош Интернет? Прозрачность в действии, доступ к разуму индустриальной элиты. Не было лучшего способа узнать, кто из венчурных капиталистов скорбно заламывал руки над влиянием политики разнообразия на производительность или о том, как идет внедрение стоических практик. В любом случае, если бы не пересечение социальных платформ, было бы не узнать, что инвестор, изрекший, что мир пожирает программное обеспечение, имеет склонность к металлу и поддерживает кэш плейлистов под названием «ЖЕСТКИЕ ЖЕНЩИНЫ I» и «ЖЕСТКИЕ ЖЕНЩИНЫ II». Как еще узнать, кто из венчурного класса защищал страдающих манией величия учредителей, как не сумевших произвести масштабирование предпринимателей, или воспринимал критику как преследование, а себя как жертву цифровой мафии? Как еще было понять преднамеренно подчеркиваемые особенности, воззрения и инвестиционные стратегии преобразователей общества – всех тех, кому я помогала разбогатеть?

Интеллектуальная культура Кремниевой долины была интернет-культурой: передовые идеи, мысленные эксперименты. Интеллектуализм форумов. Были экономисты и рационалисты, эффективные альтруисты, акселерационисты, неопримитивисты, миллениалы, объективисты, сёрвайвелисты, археофутуристы, монархисты, футархисты. Неореакционеры, систейдингисты, биохакеры, экстропиане, байесианцы, хайекианцы. Насмешливо-ироничные и смертельно серьезные. Осознанные и неосознанные. Все это на самом деле оставляло желать лучшего.

На вечеринке в Ной Вэлли^[36] я заспорила с восторженной участницей онлайн-сообщества рационалистов. Рационализм, по крайней мере его практиками, считался движением по установлению истины. Стремясь к более ясному взгляду на мир, рационалисты заимствовали догматы из поведенческой экономики, психологии и теории принятия решений. Они говорили о методах аргументации, ментальных моделях и стальных людях на языке экономики, науки и философии: «На балансе», «с маржой», «в плюсе», «в минусе», «переоценен», «недооценен».

Я могла принять стремление к поискам истины, и, насколько я могла судить, рациональность прежде всего предлагала для жизни базовые элементы, граничащие с самоусовершенствованием. Это имело смысл: религиозные институты разрушались, корпорации требовали почти духовной приверженности, потоки информации ошеломляли, а социальные связи были отданы на откуп Интернету – все что-то искали.

Но рационализм также мог быть формой исторической индифферентности, игнорирующей или устраняющей огромные дисбалансы власти. Популярный аудиоподкаст о рациональности охватывал такие темы, как свободная воля и моральная ответственность, когнитивные искажения, этика обмена голосами. Когда в подкасте выступала эволюционный психолог, назвавшая себя трансгуманисткой, строгой вегетарианкой и классической либералкой, ее разговор с ведущим свелся к обсуждению детей на заказ, оптимизированных по привлекательности, без упоминания расы или истории евгеники. Горячие споры о некоем мирке, который разительно отличался от реального мира, показались мне морально сомнительными. В лучшем случае они подозрительно льстили власти. Субкультура была для меня удивительной, не в последнюю очередь потому, что процветала среди взрослых.

Мне было трудно состыковать это с самой рационалисткой, приятной и любознательной. Мы сидели за кухонным столом в вырванном с боем эдвардианском особняке, недавно отремонтированном с применением глянцевой мебели и глянцевых стен. У шкафов не было ручек, и все было белым – как смартфон или планшет. Стоявшие вокруг кухонного острова обсуждали венчурного капиталиста, считавшего, что мир пожирает программное обеспечение, обменивались мнениями о самых ценных озарениях, которые они от него усвоили. Я помалкивала.