Змеиное гнездо

– Это несложно, Джессап. Можешь выставлять это как хочешь, но есть две стороны. Эта церковь, эти люди… – Он думает, как забавно, что она говорит «эти люди», и как бы плохо это прозвучало, скажи он так же о черных, о протестующих, о евреях, думает, что ему в лицо бросают слова, на которые невозможно ответить. – Все они думают, что белые – лучше. Неважно, как они себя называют, что притворяются какой-то церковью, что говорят, будто они настоящие христиане. Они – расисты. И если ты с ними… нет, если ты не против них, – ты такой же. Несложно. Все просто. Либо ты с ними, либо против них. Нет тонкостей, нет среднего варианта. И ты был с ними, Джессап. Ты стоял с этим ужасным, ужасным человеком. Можешь сколько угодно говорить, что это не твоя церковь, но ты был там.

– Моя семья…

– Думаешь, мне не насрать на твою семью? – срывается она. – А как насчет моей семьи? Как насчет меня? Ты был на машине с мудаком, который говорит, что Америка – для белых.

– Диан, – говорит он, его голос – почти шепот. Он не может говорить громче, вообще почти не может говорить. Вспоминает, как Дэвид Джон обнимал Эрла. – Я не могу, – говорит он. – Не могу отвернуться от семьи.

Она встает, вся – натиск и ярость. Как бы она его ни любила, теперь ненавидит. Это написано у нее на лице. Джессап знает, что ничего не может поделать, ничего не может сказать, нет никакого шанса исправиться.

– Ну и хорошо, Джессап. Ты не можешь отвернуться от семьи, – говорит она, – но это значит, что ты отвернулся от меня.

Она уходит.

Шесть

Он сидит сколько может, пока люди не начинают тянуться из столовой на уроки, и тогда собирает рюкзак, идет к шкафчику, берет куртку Эрла, выходит из школы. Не отмечается, ничего, просто идет к маминой машине, садится, поворачивает ключ.

Он уже у ворот лагеря, когда осознаёт, что делает. Едет на автопилоте. На ветру трепещет полицейская лента, странные щупальца истории. Ворота закрыты. Несколько минут он сидит, смотрит, но смотреть не на что. Ни крови, ни тел. Ни людей с AR-15 на страже, ни скрывающейся Белой американской милиции.

Убитую протестующую звали Франсин Николсон. Профессор социологии из Университета Кортаки. Не замужем. Тридцать три. С собой на протест привезла двух своих аспирантов. Он слышал, что сегодняшнюю контрдемонстрацию проведут в ее честь. Мемориальная демонстрация. Демонстрация в защиту мира.

Будет катастрофа. Женский марш на инаугурацию президента Трампа собрал в пешеходном квартале около десяти тысяч человек. Такой уж это город. И он знает Уайатта, знает тех белых националистов, которые ответят на призыв Брэндона, на призыв «ВернемСвое». Они шутить не будут. Люди Брэндона придут не на защиту мира. Это хотя бы Нью-Йорк, думает он. Нет закона о разрешенном открытом ношении оружия, и разрешение на скрытое ношение в этом округе тоже получить трудно. Может, благодаря этому ситуация останется под контролем. Или просто благодаря числу протестующих на контрдемонстрации. Неважно, сколько людей ожидает Уайатт – триста, четыреста, тысячу, неважно, как это продвигает Брэндон Роджерс, все происходит слишком быстро. Сейчас понедельник, нет времени, чтобы группы белой власти добрались туда со всей страны; они будут уступать числом один к десяти.

Джессап закрывает глаза, молится. Он не просит о прощении. Он не просит ни о чем для себя, просит только о безопасности семьи, чтобы Иисус сберег Джюэл, чтобы любовь Христова стала для нее путеводным огнем, чтобы мать и Дэвид Джон обрели хоть какой-то душевный покой подальше от всего этого. Но в основном молится, чтобы сегодня в пешеходном квартале на земле не осталась лежать другая женщина, как Франсин Николсон.

Пять

Фургона перед трейлером нет, так что, войдя, он удивлен присутствием Дэвида Джона за кухонным столом.

Перед Дэвидом Джоном книга. Библия. Еще на нем очки для чтения, которых Джессап никогда раньше не видел. В них он кажется старым.

– Почему не в школе? – спрашивает отчим, не сердито, просто вопрос, желание узнать.

– Меня ударил один парень.

– Ты дал сдачи?

– Нет, – говорит Джессап.

Дэвид Джон снимает очки, кладет на Библию.

– Хорошо. Подставь другую щеку. Голодный?

– Нет, сэр. Пообедал.

– Джессап, – говорит Дэвид Джон. Мягким голосом. – Прости.

– За что?

Но на этот вопрос Дэвид Джон не отвечает. Спрашивает сам:

– Ты все еще встречаешься с той девушкой? Дочерью тренера?

Джессап слишком удивлен, чтобы притворяться. Не отрицает. Может только покачать головой. Уверен, что выглядит так же жалко, как себя чувствует.

– Из-за всего этого? – спрашивает Дэвид Джон.

– Да. – Джессап упирается взглядом в стол. Поднимает глаза. – Ты знал?

– Ходили слухи, – говорит он. – Может, не будь она черной, мне бы никто и слова не сказал. – Снова берет очки. Осторожно, будто они какой-то талисман. А когда опять надевает, Джессап внезапно мельком представляет, какой бы из Дэвида Джона вышел учитель. Физры. Или истории. Нет, думает он, обществознания. Из Дэвида Джона вышел бы хороший учитель. Он терпеливый. Может отдаться служению другим.