Змеиное гнездо

Он решает, что это неважно. Важно то, что даже со своей точки обзора в пятидесяти ярдах он видит: их сотни. Если навскидку, он бы сказал, триста мужчин (насколько он видит, все мужчины), некоторые в бронежилетах поверх курток, несколько флагов Конфедерации, видно как минимум один нацистский флаг, кто-то размахивает гигантским белым флагом с горящим крестом и словами «Благословенная церковь Белой Америки», все втиснулись на сцену павильона в центре квартала, вознеслись над набившейся толпой, желающей их затопить. Даже с его места видно их гнев. Оскалы их криков.

И впервые в жизни Джессап видит, какие они нелепые. Какие ничтожные. Эта ярость, направленная в астрал. Их сотни (войско больше, чем он видел в одном месте за всю жизнь), и все же это всего лишь островок, окруженный морем, любой их гнев сдерживается бурлящими массами, полицией Кортаки, штата и вообще как будто всей полицией в мире, выстроившейся кольцом вокруг них, какой-то ров – единственное, что сдерживает океан людей от этих жалких мужчин, и оттуда, где Джессап шатко пристроился на спинке скамейки, правда кажется, что люди – океан, набегающий волнами, туда и обратно, теперь скандируют в унисон, их голоса – великолепный хор.

Он слезает со скамейки и (хоть толпа сгущается, тела жмутся друг к другу, мужчины, женщины и кое-где даже дети держатся за руки) пробирается, ближе и ближе, пока не оказывается прижат к павильону так близко, что дальше – только прорываться через строй полицейских, так близко, что дальше – только присоединяться к людям на другой стороне. И в центре всего видит Брэндона Роджерса, высоко на каком-то ящике или пьедестале, его лицо омыто прожекторами, на него направлены камеры, правая рука на перевязи (реквизит одновременно достославный и хрупкий), а вокруг его приспешники потрясают кулаками, кричат, брызгая слюной, скандируют теперь что-то свое, багровые от прилившей крови, извращенной страсти, и тогда Джессап замечает Уайатта, своего друга, парня, которого знал с незапамятных времен, парня, с которым провел всю жизнь, парня, который был ему как брат, не просто как брат, а брат, годы и годы общей истории (горы истории, расколотые надвигающейся рекой), – и этот парень, Уайатт, его вечный брат, больше не брат, теперь у ног Брэндона, и все колебания, какие Уайатт допускал в жизнь, вся неопределенность, с какой относился к своему месту в церкви, ушли, потому что он смотрит на Брэндона, словно на бога, и лицо сияет от радости столь чистой, что Джессапа пробивает озноб, что на какой-то миг Джессап жалеет, что не с ними, чтобы тоже молиться у ног этого человека, этого движения, чтобы почувствовать себя великим, заставив остальных чувствовать себя ничтожными.

И тут начинается.