Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования

Концерт в «Авангарде» в декабре 1999-го показался мне сильнее прочих, возможно, потому что дело происходило в кинотеатре моего детства. «Авангард» – довольно монументальное и казавшееся огромным на общем степном фоне здание, облицованное ракушечником. Его построили в 1983 году. Под ним еще находился обширный подвал: собирались делать бомбоубежище. В самом «Авангарде» было два зала – «Оборона» играла в большом, на тысячу человек, где раньше висел экран в 24 метра, на котором я чего только не посмотрел: «Пираты XX века», «Асса», «Откройте, полиция», «Маленькая Вера», «Конвой», «Спартак», «Тайна острова чудовищ», «Полет над гнездом кукушки», «Чучело», «Искатели приключений», «Легенда о динозавре», «Властелин времени», «Веселенькое воскресенье» (первый мой Трюффо), «Привидения в замке Шпессарт» etc. В тот вечер «Гражданская оборона» заняла свое законное место – где-то между «Полетом над гнездом кукушки» и «Спартаком». Играли преимущественно старые вещи, в духе кинотеатра повторного фильма. Единственной обнадеживающей новинкой стала окуджавская «Песня красноармейца» с грядущего альбома «Звездопад». Когда он посередине концерта заиграл ее, в довольно среднем ритме, на строчке «Не будет он напрасным, наш подвиг благородный» я честно попытался разломать кресло – едва ли не то самое, на котором в детстве смотрел «Папаш» с Депардье и Ришаром. Мое сиденье устояло, чего не сказать о первых рядах – их посносило изрядно. По рассказам Удальцова, директор кинотеатра во время концерта уже схватился за рубильник, чтобы вырубить электричество, но его удалось уговорить. В какой-то момент в зал ворвались солдаты-срочники в зимней униформе и встали на защиту сцены от панков. Последние при этом мало чем от них отличались, имея примерно такой же солдатски-обездоленный вид, и над этим импровизированным противостоянием печальных жителей Земли реяла песня про черного ворона. На следующий день в «Авангарде» планировался повторный концерт, но его от греха подальше отменили.

Наташа Чумакова рассказывает: «Я думаю, что Егор быстро все сообразил насчет национал-коммунистических дел, но поскольку он постоянно находился в угаре, то дело усложнялось. Когда мы встретились, то эти его таблетки, сиднокарб, были на исходе. Он к тому времени уже пил их постоянно, и эти простыни текстов к „Невыносимой легкости“ и „Солнцевороту“ – они как раз оттуда. Он закидывался, шел в лес и возвращался с миллионом исписанных бумажек. Потом таблетки кончились, канал доставки перестал работать, а он, соответственно, перестал писать. И начались пять лет ада. Я заучила эту шарманку наизусть: я все сделал, я больше никогда не смогу ничего написать, я не нужен, я бесполезен, все кончено».

К концу десятилетия сложилось ощущение, что 1990-е годы стали проклятием Егора Летова. Это были времена его наивысшего взлета и такого же растворения в неадеквате. Он иногда называл свои концерты «зоной, свободной от ельцинского оккупационного режима», но режим на глазах уходил в прошлое, и возникало опасение, что он заберет своего главного антагониста с собой.

В апреле 1995 года в больнице погибла моя мама, мне было двадцать лет. До того времени я из суеверия боялся подпевать тексту «Моя мертвая мамка вчера ко мне пришла, все грозила кулаком, называла дураком» – теперь этот куплет «Дурачка» стал мне впору. Мама Егора Летова умерла в 1988-м, ему было 24 года. Она сильно болела и страдала, были мысли о самоубийстве, но в итоге она домучилась до конца. В один из дней Егор пошел в лес, написал там песню «Моя оборона», вернулся к матери спеть ее, но не успел. Оттуда его обида на отца, который как ответственный партработник не допустил самоубийства, а заодно и на старшего брата, который не приехал на похороны (Сергей не знал о смерти, будучи на джазовом фестивале в Эстонии).

Однажды ночью я ехал в метро по кольцу, год был примерно 1996-й. На «Добрынинской» в вагон вошел Летов в черной куртке и сел напротив меня. Мы проехали так несколько минут – не дольше, чем в свое время понадобилось на уразумение «Все идет по плану» в версии безымянного бродяги из перехода. Я вышел на «Павелецкой». Мне нужно было на пересадку, а он поехал дальше по кольцу.

9. БЕРТ

Трудно сказать, сколько бы я еще так ходил вольнослушателем на концерты и катался по кольцевой, полагаясь на очередной случай, если бы в Москву в 1999 году после многолетних гамбургских каникул не вернулся Олег Тарасов по прозванию Берт. Это был неформал международного класса с обширнейшими связями как в сибирском панке, так и в немецких клубных сообществах. Мне его отрекомендовали как друга Егора Летова и почему-то Пи-Орриджа, а вообще про него шептались примерно как про Буркова в «Гараже» – он за машину родину продал. Апокриф в самом деле гласил, что Тарасов в 1992 году продал собственную квартиру, дабы издать на виниле альбом «Прыг-скок».

Это внушало трепет и почтение.