Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования

Как бы там ни было, Летов стал полноценным фигурантом cancel culture задолго до появления термина – едва ли не единственный во всей местной рок-музыке, потолок претензий к которой, как правило, ограничивался обвинениями в «продажности» или на худой конец «вторичности». Основные непростительные вехи хорошо известны – это гибель Янки (в предположительном самоубийстве которой многие винили темный летовский образ мысли) и это поддержка антиельцинской коалиции в 1993 году. Впрочем, даже если бы ничего этого не случилось, число хейтеров, конечно, было бы меньше, но сама аура отталкивающего в той или иной степени сохранилась бы как одна из принципиальных линий обороны. По Летову выходило, что скрытые тайники души – они же и гнойники, и я думаю, что как автор, активно работавший с энергией отвратительного, он был готов к проклятиям в свой адрес – да было бы и странно ожидать другого от человека, который в молодости хотел назвать собственный журнал именем Передонова, главного героя «Мелкого беса» Федора Сологуба.

И все же почему именно Летов? Весь предшествующий и сопутствующий отечественный рок тоже не назовешь рупором восходящего потока. Была, в конце концов, целая группа «Крематорий» с ее упорной фетишизацией похоронных процессов. Тот же Майк был крайне горьким и пораженческим автором. Взять навскидку его строчки «Самоубийца берется за перо», «То ли режешь вены, то ли просто блюешь», «Дед Мороз у зеркала с бритвой в руке», не говоря уж про песню «Выстрелы», которая является отчетом о клинической депрессии (и одновременно подстрочником спрингстиновской «Point Blank»). Гребенщиков еще в 1982 году спел: «Единственный выход – это саморазрушение». (Кстати, в 1991 году я лично слышал содержательную байку о том, что якобы БГ и Летов в свое время договорились о том, чтобы покончить с собой в один день. Человек, который мне это рассказал со ссылкой на каких-то осведомленных личностей, – едва ли он сам такое придумал, – впоследствии стал епископом.) Шевчук вообще в перестройку по Первому каналу пел «Когда самоубийство честнее всего». Но главную суицидальную песню русского рока сочинил, разумеется, Башлачев. Мне неизвестно, читал ли он рассказ Томаса Манна «Марио и фокусник», но «Грибоедовский вальс» – это, по сути, его инверсия. В Европе после сеанса гибнет гипнотизер, у нас – клиент.

Но только Летов стал непростительной напастью и приобрел статус стигмы, что в целом неудивительно. С одной стороны, он до крайности задрал планку экзистенциальных неурядиц – от беспредела к трансценденту. Там, где, к примеру, у Майка частный случай достоверного упадка, Егор настраивает сразу на преждевременный вселенский распад. При этом его интерес к патологиям был скорее движением вспять и сработал на контрасте – к началу 1990-х время становилось все более шуточным и игровым, а Летов, наоборот, жал на устаревшие модернистские кнопки, требуя повторить. Он вбухал в довольно-таки одноколейную панк-эстетику нечто совершенно неподъемное, выведя ее в сферы, как выразились бы санкт-петербургские художники, неизбыва. Откровенности приобрели характер откровений. На этот счет Летов закошмарил всех еще в 1980-е с помощью довольно стройной теории, суть которой сводилась к тому, что подлинный рок есть форма изживания из себя человека. «Рок» постигает жизнь не через утверждение, а через смерть и (саморазрушение; чем больше шаманства, тем лучше, и вообще человека нужно «бить щедро и отчаянно», как писал он сам тогда. Особенно если этот человек – ты сам. Игорь «Джефф» Жевтун рассказывает: «Я думаю, что это ему частично льстило – все эти хтонические дела, то, что он делает с залом на концертах и до какого состояния может довести слушателя. Ему в ранние времена, да и потом тоже, определенно нравились суицидальные дела – может быть, тут какие-то фрейдистские темы, связанные с вытеснением. Все случаи суицида пробуждали в нем какую-то частичку радости и возбуждения. Сладострастия, пожалуй, не было, но интерес был. Может быть, он использовал какую-то отрицательную энергию в качестве своеобразного знака равенства – пройти по краешку, но не переходить, остаться в пограничном состоянии, когда ты как бы и там, и здесь».

Прослушивание классического панк-рока, как правило, неотделимо от желания поскорее разбить кому-нибудь бутылку об голову, в то время как пафос «Обороны» – это, в общем-то, «убей себя об стену». Как говорил сам Летов удивительно тихим голосом в не менее удивительном интервью Николаю Мейнерту в 1989 году, Exploited – просто пьянь и ничего больше. К каким-нибудь немецким романтикам вроде вышеупомянутого Клейста или Гельдерлина он был явно ближе, чем к «Автоматическим удовлетворителям».

Интересно, что после смерти Янки почти все субгегемоны сибирского панка дружно стали пенять ему на недопустимый уровень мрачности – хотя сами, в общем, охотно пользовались теми же идеями и саундом. Ник Рок-н-ролл тогда и вовсе выступил с гипостазирующим заявлением о том, что смерть Янки была вызвана «человеконенавистническим звуком ГО».