Знакомьтесь, литература! От Античности до Шекспира

Я не помню, кто именно из российских философов и литературоведов выразился в том смысле, что «все, что делает западноевропейский субъект нового времени после эпохи Возрождения — ненавидит Средневековье». Не поручусь за буквальность цитаты, но совершенно уверен, что точно передал ее смысл. Для гуманистов итальянского Ренессанса, заявлявших возрождение культурных идеалов античности именно как антитезу предшествующей эпохе, Средние века однозначно были временем эстетического и духовного упадка. Философы-просветители переняли и закрепили этот взгляд, Средневековье стало для них символом столь враждебного Просвещению церковного тоталитаризма и религиозного диктата. Доминирование либерального индивидуализма и светского гуманизма сделало само понятие Средневековье именем нарицательным для всякого рода мракобесия, закрепив за ним определение мрачное. Стоит лишь произнести сочетание слов Средние века, как тут же послышится звон цепей в подвалах угрюмого замка, лязг пыточных инструментов, вопль заживо сжигаемых еретиков, замелькают бьющие по грязи копыта коней, упадет в эту грязь всадник с раскроенной ударом меча головой, потащатся под дождем по размытой дороге нищие бродяги и прокаженные. А если и представится вдруг что-то не настолько безрадостное — то лишь только турнир, где рыцари с яркими перьями на шлемах и опущенными забралами несутся вдоль барьера, чтобы проткнуть друга насквозь ради прекрасной дамы в высоком остроконечном колпаке с вуалеткой, что сидит в окружении пажей на грубо сколоченной деревянной трибуне.

Тем не менее, в начале XIX в. немецкие романтики, при всем своем ярком индивидуализме, увидели зачарованное Средневековье как гармоничный мир высокой одухотворенности творчества, стремления к трансцендентному идеалу и поэтизировали его во множестве собственных произведений. В целом, образ Средних веков и отношение к нему зависит от исторического времени и убеждений; сегодня, когда в обществе одновременно представлены самые разные типы сознания и мировоззрений, отношение к Средневековью маркирует не столько культурологическую, сколько мировоззренческую позицию: если публика более либеральных взглядов воспринимает эту эпоху как символ невежества и культурной деградации, то для тех, кто называет себя традиционалистом — что бы это ни значило — Средние века видятся неким утраченным идеалом целомудрия и гармоничного мироустройства.

Не меньше споров вызывает вопрос хронологических границ. В культурологии и литературоведении до сих пор нет по этому поводу единого мнения. Разночтения начинаются с того, что именно считать началом эпохи: то ли 476 год, когда варварский полевой командир Одоакр прекратил затянувшуюся агонию Западной Римской империи; то ли постепенный отказ от рабовладельческого общественного уклада в пользу феодализма на протяжении всего IV века; то ли 380 год, когда Фессалоникийский эдикт окончательно отменил полномочия олимпийских богов в пользу христианской религии и обозначил начало создания новой глобальной системы ценностей. Исходя из того, что литература всегда развивается на основе культуры и культа, лично мне последнее представляется наиболее верным. Средние века наступили, когда христианство из религии, преследуемой государством, само стало частью этого государства.

Однако установление любой из перечисленных границ справедливо для латинской и греческой областей Средиземноморья. Но и вдали от его благословенных солнечных берегов, в сумрачном краю гипербореев, среди диких скал, холодных морей и дремучих лесов жило литературное слово; там рассказывали истории, простые и сложные, о богах, и чудовищах, и героях, мало того — эти истории записывали знаками утерянных алфавитов на исчезнувших языках. У кельтов, кимвров, галлов, данов, гаутов, гуннов были и культура, и культы, но не было пока развитой околокультурной инфраструктуры, чтобы сохранить произведения искусства и литературы. Возможно, не было и осознания их ценности, и самого стремления сохранять: так Велимир Хлебников в начале 20-х годов колесил по молодой и голодной советской России с одной лишь наволочкой, которую постепенно наполнял листами и обрывками рукописей — а потом терял эту наволочку и заводил новую, совершенно забыв о том, что написал раньше.