Знакомьтесь, литература! От Античности до Шекспира

  «Он для Троянской войны не вспомнит про Ледины яйца[50]

,  Сразу он к делу спешит, бросая нас в гущу событий,
  Словно мы знаем уже обо всем, что до этого было.
  Все, что блеска рассказу не даст, он оставит в покое —
  И, наконец, сочетает он так свою выдумку с правдой
  Чтобы началу конец отвечал, а им — середина».

И даже про драматургию:

  «Тем не менее ты не все выноси на подмостки,
  Многое из виду скрой и речистым доверь очевидцам.
  Пусть малюток детей не при всех убивает Медея <…>
  Бог не должен сходить для развязки узлов пустяковых,
  И в разговоре троим обойтись без четвертого можно».

На протяжении почти двух тысяч лет авторитет Горация и его «Науки поэзии» оставался безусловным, и соперничать с ним могла только «Поэтика» Аристотеля. Удивительным образом Горация принимали все: от средневековых иезуитов до гуманистов эпохи Возрождения, от классических академистов до романтика Байрона. В России его переводили Ломоносов, Державин, Капнист, а некоторые поэтические строки Горация сегодня известны практически всем русскоязычным читателям, даже тем, кто никогда не слыхал его имени:

  «Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
  К нему не зарастет народная тропа,
  Вознесся выше он главою непокорной
  Александрийского столпа.
  Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
  Мой прах переживет и тленья убежит —
  И славен буду я, доколь в подлунном мире
  Жив будет хоть один пиит…».

Знаменитое стихотворение Пушкина — это отчасти вольное переложение, отчасти собственная импровизация на тему «Памятника» Горация, который начинается словами:

  «Я знак бессмертия себе воздвигнул
  Превыше пирамид и крепче меди,
  Что бурный Аквилон сотреть не может,
  Ни множество веков, ни едка древность.
  Не вовсе я умру; но смерть оставит
  Велику часть мою, как жизнь скончаю.
  Я буду возрастать повсюду славой,
  Пока великий Рим владеет светом…»[51]

.

Слава Горация намного пережила «великий Рим»: в 23 г до н. э., когда он писал эти строки, казалось, что нет ничего более постоянного, чем Вечный город — так часто бывает с империями, но, к счастью, у искусства куда более долгий век. Пушкин же поставил своей славе гораздо больший предел, и пока он не перейден. Есть удивительная красота и правда в его перекличке через века с поэтами древности: начав с юношеского посвящения жизнерадостному греческому гедонисту Анакреонту, зрелый Пушкин обращается к рассудительному римлянину Горацию, сформировавшему своеобразный итоговый образец античной поэзии — и по нему равняет свой собственный памятный монумент.

* * *

Движение эволюции культуры — и литературы как ее важнейшей и неотъемлемой части — всегда направлено от общего к частному, от божественного к человеческому; от метафизического детерминизма, диктата религиозных и общественных правил — к гуманистическим ценностям; от ветхого бесплотного голоса, повелевающего безропотно подчиняющемуся человеку зарезать и сжечь сына — к новому Слову, воплощенному в человеческом образе. Архилох еще за семьсот лет до нашей эры бросил свой щит в кустах и сбежал с поля боя, наплевав на условности и поставив свою жизнь выше их; через шесть сотен лет мир лирики Горация становится исключительно человеческим миром чувств, мыслей, горя, радости, вражды, дружбы; этот мир уже не сверяет себя с божественным и даже не оппонирует ему — он отделен и не нуждается в высшем оправдании или суде.