Знакомьтесь, литература! От Античности до Шекспира

Помимо церкви, достается и косным магистрам университета Сорбонны, бывшем во времена Рабле оплотом консерватизма, и карикатурным монархам, с которыми воюют Гаргантюа и его сын Пантагрюэль. Над ними смеются, их лупят совсем как карнавальных шутов, специально для этого ряженых в королей и епископов. Бахтин отмечает одну интересную черту всех представителей старого мира, которых Рабле так безжалостно высмеивает и уничтожает: они невероятно серьезны — совсем как те власти, что с окаменевшими в важной значительности лицами смотрят на идущие мимо колонны людей, несущих портреты и транспаранты и не могут себе представить, что эти самые люди, сейчас кричащие им раскатистое «ура!», через час будут рассказывать о них непристойные анекдоты.

^{Сцена из «Пантагрюэля» Рабле, в которой главные герои идут рука об руку по Парижу. Художник: Феликс Бракмон. 1854–1855 гг.}

«Господствующая власть и господствующая правда не видят себя в зеркале времени, поэтому они не видят и своих начал, границ и концов, не видят своего старого и смешного лица, комического характера своих претензий на вечность и неотменность. И представители старой власти и старой правды с самым серьезным видом и в серьезных тонах доигрывают свою роль в то время, как зрители уже давно смеются. Они продолжают говорить серьезным, величественным, устрашающим, грозным тоном царей или глашатаев „вечных истин“, не замечая, что время уже сделало этот тон смешным в их устах и превратило старую власть и правду в карнавальное масленичное чучело, в смешное страшилище, которое народ со смехом терзает на площади».

Самая большая ошибка при разрушении прошлого — отсутствие образа будущего. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим…», — через триста лет после Франсуа Рабле написал его соотечественник, поэт-анархист Эжен Потье, создав самый известный революционный гимн. Однако одно лишь «кто бы ничем — тот станет всем» — слишком скромная характеристика этого самого нового мира.

У мэтра Рабле, который оформил в роман стихию народного буйства и направил ее на деконструкцию традиционной культуры, есть видение будущего, причем заглянул он в него куда дальше, а разглядел там куда больше, чем его современник Нострадамус.

В финале первой книги Гаргантюа в качестве благодарности брату Жану, так ловко перебившему врагов и защитившему королевские виноградники, предлагает построить собственный монастырь. Он называется Телемская обитель, и ее описание — один из немногих эпизодов книги, где исчезает балаганный тон повествования, и Рабле делается почти серьезен. Телемская обитель — его модель идеального общественного устройства, и строить ее он начинает от противного старому «миру насилья». Прежде всего, вокруг Телемской обители не будет стен, ибо «за стеной не лучше, чем в застенке»; эта метафора, данная здесь легко, впроброс, определяет выбор между свободой и безопасностью, — вопрос, который современен самой человеческой цивилизации. «Как за каменной стеной» — это в крепости или в тюрьме? И нужна ли эта каменная стена вообще?

Как антитеза монастырским правилам строится и основа устава Телема: